Под обстрелом возмущенных и враждебных взглядов Васил хладнокровно довел службу до конца, будто ничего не случилось. Как только служба окончилась, его окружили, требуя объяснений, однако Васил принадлежал к людям, способным привести в отчаяние любого следователя, ибо из них невозможно вытянуть больше, чем сами они хотят сказать. Он просто сообщил попечителям церкви, которые имели право на какое-то объяснение, что решил стать учителем, и больше ничего от него не добились.
С матерью он был, конечно, вполне откровенен. Он глубоко любил ее, и зная, как она должна страдать, хотел, чтобы она поняла, почему он так поступил. Вернувшись домой, Васил достал отрезанные волосы и отдал их Гине со словами: «Мама, голос народа зовет меня помочь моей порабощенной стране. Поэтому я не могу больше выполнять свои обязанности перед церковью и снимаю с себя сан. Возьми мои волосы и сохрани их у себя в шкафу, потому что я покидаю тебя. Когда услышишь, что я погиб, достань эти волосы, пусть над ними споют отходную и похоронят вместо меня, потому что может случиться так, что у меня не будет ни похорон, ни могилы».[30]
Снимая с себя сан, Васил не собирался порывать с религией. Православная религия была одной из главных черт, отличавших болгарина от турка, и как таковую ее исповедовал и ею дорожил и гайдук, и учитель, и революционер. В особых условиях того времени хождение в церковь свидетельствовало о патриотизме не менее, чем о религиозности, и отречься от христианской религии означало отречься от своего народа. Васил был сыном своего времени, подчинялся большинству условностей общества, а на его речь и мышление сильно повлияло длительное служение церкви. Для разрыва с прошлым он выбрал пасху с ее символикой и выполнил свое решение так, будто совершил ритуал. Это заставляет предполагать, что уход из монастыря был для него актом посвящения себя некому поприщу, а не отказа от служения. Он очевидно продолжал считать себя православным христианином; им двигало только желание покончить с тем, что представлялось ему невыносимым противоречием в его жизни. Для того, чтобы полностью посвятить себе служению людям, ему нужна была свобода и независимость, и он получил ее, публично сняв с себя рясу.
Да, у Васила не было ни желания, ни потребности резать пуповину, связывавшую его с церковью, и все же он уже не ждал для себя пищи духовной от религии. С ранней юности он чувствовал потребность возложить себя на некий алтарь, жить нравственно и содержательно, но полное душевное удовлетворение нашел в революции, а не в церкви. По существу, Васил был земным человеком и его воздержанность была аскетизмом атлета, а не святого. Он был полон языческой жажды жизни, и удовольствие, которое доставляли ему физические упражнения, было ближе по духу к древней Греции, чем к Византии. Он видел и чувствовал красоту окружающего мира, но это не вдохновляло его на хвалы создателю. Наоборот, он был полон негодования оттого, что в прекрасном мире, который явно создан для радости, люди живут в страхе и рабстве. Он верил, что каждое человеческое существо имеет право на свободу и счастье на земле и что высшая добродетель — посвятить свою жизнь завоеванию этих прав для всего человечества, даже если для этого придется нарушить все десять заповедей и прочие установления церкви. Он слушался велений собственной совести и здравого смысла, и каждый раз, когда учение или требования церкви расходились с его собственным политическим кредо, он неизменно решал противоречие, становясь на сторону этого последнего.
