— Вообще-то они неплохие ребята, Дули. Может, даже лучшие на этом свете.
— Зато я сам… не из лучших…
— Это для них значения не имеет. Ты в больнице, ты их пациент.
— Тогда почему никто ничего толком не скажет?
— Может, еще анализы не готовы.
— Чушь это все, Майк… Они ввели мне какую-то дрянь, внутривенно, и теперь я вообще ничего не чувствую. — В глазах его блеснула злоба. — Ты знаешь, что в меня… стреляли, да?
— Да. Пат сказал.
— Только не лги! Скажи честно, плохи мои дела?
— Плохи, — ответил я. Обманывать не было смысла. Он и так все понял, по моему лицу.
— Говори.
— Тебе всадили в брюхо три пули.
— Короче, разорвали на части, да?
Я отделался коротким кивком.
— Так почему они мне не сказали?
— Потому что они врачи. И всегда есть надежда.
— Однако самих их тут почему-то нет.
— Просто тебе нужен покой, вот и все.
— Да будет тебе, Майк!.. Я умираю… это ясно. Чувствую, как это… ко мне приближается, так что нечего молоть всякую чушь… У меня кишок не осталось. Вообще никаких внутренних органов… Ничего… Кишкам каюк, понял?
— Понял, — ответил я.
— И сколько осталось, Майк… — Это был не вопрос, и он не требовал от меня выражения сочувствия и утешения. На уме у него было нечто совсем другое.
Я ответил:
— В любую минуту, дружище. Ты подошел к самому краю… Возможно, они сочли, что лучше оставить тебя в покое. Что будет лучше, если ты войдешь туда один. Это… совсем не больно…
На губах его мелькнуло подобие улыбки, на лице отразилось облегчение.
— Послушай, — прошептал он, — что бы ты сделал, если б… в руках у тебя оказались… восемьдесят девять миллиардов долларов?..
— Купил бы новую машину, — ответил я.
— Я же сказал… восемьдесят девять миллиардов, Майк…
Я приготовился было отшутиться, но слова так и замерли на губах. Теперь глаза у Дули были ясные-ясные и смотрели прямо в мои. А на лице возникло какое-то странное выражение. Он умирал, это несомненно. И то, что он только что сказал правду, тоже не вызывало сомнений.
Я тихо заметил:
— Только у правительства могут быть такие огромные деньги, Дули.
Спорить он не стал.
— Верно. На то оно и правительство. И у него… все есть. И люди, и налоги, и солдаты, и больше денег… чем можно себе представить. Но их почему-то никто не видит, этих денег… они не хотят, чтоб их видели.
Я, слегка хмурясь, смотрел на него, и он понял — я догадался, о чем идет речь. И глаза Дули улыбались — до тех пор, пока не начался очередной приступ боли. И я понял, что вот это и называется агонией. Он не хотел, чтоб я говорил, потому что должен был успеть сказать мне что-то еще, самое важное, но времени уже не осталось.
