— Так это же хорошо, — ободряюще улыбалась собеседница, — дешево отделались.
— Чего ж хорошего? — злилась Старуха, — Я-то рассчитывала пробыть здесь не меньше месяца…
* * *
Вернувшись домой, Старуха принялась вспоминать. Она вспоминала старуху-деда, устроившую ей палатную обструкцию. Дело в том, что Старуха признала над собой власть сильного, точнее, сильной бабки, хоть и не жутко стильной, и признание это выразилось в отказе Старухи от книг, журналов, газет и радио, равно как и от прогулок. Все внимание Старухи сосредоточилось на телевизоре, но может быть и так, что это телепатическая власть телеэкрана повергла Старуху в «телосложение», так что все дни напролет сидела она у теле-, сложа руки, сидела, сложившись тряпичной куклой, изъеденной молью и пропитанной нафталином, в сундуке — комнате, набитой всякой всячиной, как то: старыми холодильниками, радиоприемниками, шкафами без дверей, дверьми без шкафов, полками без книг и книгами без полок, бесполыми куклами, половиками и коробами, а также — пакетами, банками, бутылками и лекарствами.
Надо сказать, что Старуха обожала лекарства, с детства приученная к ним, напичканная самыми раскрученными из них, но порой начиненная и редкими, рецептурными, распространяемыми по закрытой подписке, так сказать. Лекарства составляли, собственно, часть Старухи, а, возможно, и всю Старуху. Она жила на лекарствах и лекарствами, культивируя дух Лекарства. Не было только Лекаря, и лекарства распоряжались Старухой, как хотели. Она запивала их «Активией» из пластиковой бутылки.
* * *
По телевизору крутили «Субботний вечер» с новыми русскими бабками и Басковым.
— Басков — дурак, — словно попка, твердила Старуха, складно упираясь высоким, ленинским, лбом в выпуклое, черно-белое, стеклышко, волшебным фонарем крутящее карнавал, несомненно, в палитре красок, которых Старуха уже не видела, поскольку в этот день приняла свою последнюю дозу снотворного.
