– Боги, вы даровали нам победу, спасибо вам, боги, за великую помощь! Славим вас и молимся вам, о боги!
Пути, которые он прокладывал как объединитель, сами открывались перед ним. Везде, где мог, он был милосерден, создавая великую славянскую державу. Продолжал с того места, где меч печенега остановил его отца.
Как враг не перестраивался бы, для осады ли, для нападения или обороны, потомок великих военачальников умел достигать цели с самыми малыми потерями. Его меч рубил и там, где все другие ломались. Куда бы ни пошел, везде проходил. Где бы ни начал бой, всегда побеждал.
Среди закаленных воинов в кольчугах, островерхих шлемах, с мечами за поясом, князя можно было узнать по красным сапогам и пурпурному плащу на плечах.
Скакал он под двумя знаменами: белым, отцовским, с двумя скрещенными золотыми копьями, и новым, своим – голубым стягом с тремя серебряными копьями, связанными золотым поясом.
Ему казалось, что его ведет и направляет какая-то сила. Намерение, толкавшее его, и самому Владимиру было загадочным и непостижимым, но он следовал ему с верностью.
Племена объединялись, все шло как по маслу, пока он не двинулся на болгар.
Волчий Хвост был доверенным лицом князя. Он еще не дорос до плеча своему отцу, когда толстой палкой забил волка, с голода забредшего в деревню и напавшего на подростка. А потом украсил свою шапку его хвостом, из-за чего и получил такое прозвище.
Но закаленный военачальник гордился не волчьим хвостом, а длинными рыжими усами, напоминавшими лисий хвост. Пучок волос спускался по его спине. Глаза сверкали угрожающе, как меч. Он был опорой всем воеводам, а великому князю предан каждой каплей своей смешанной крови, которую не раз за него проливал.
После победы над радимичами Владимир подарил ему окованный серебром меч с позолоченной ручкой, который по его заказу и под надзором Добрыни выковали новгородские мастера.
Дал ему меч, но забрал у него тоненькую стройную рабыню с жарким взглядом и порывистыми движениям, из племени касогов, темноволосую, белокожую, с маленькими и округлыми грудями, которые заканчивались нежными бутонами таявшими в его губах. Она вся так и играла, ее беспокойное тело постоянно стремилось выскользнуть из тонкотканных одежд. Такой же она была и в любви, порывистой, трепетной, всякий раз как впервые доходя до последнего вздоха, когда вся открывалась и предавалась ему, а ее испуг превращался в желание, и она в сладкой судороге прижималась к его телу.
