Губы Анки дрогнули.
– Что же я подѣлаю!.. Не дитя онъ маленькое!.. Бѣдная моя головушка, и зачѣмъ я только живу на свѣтѣ…
– Знаешь, Анка, я тебѣ что посовѣтую?.. Я тебѣ вотъ что скажу: ты пожалуйся князю, что скотъ у тебя незаконно отняли, потребуй, чтобы его вернули… Все-таки со скотомъ будетъ намъ лучше… Сердцу будетъ лучше. А то теперь человѣкъ одинъ, не за что ему ухватиться… Вольный онъ. А тогда и сѣно, косить нужно, и поить, и кормить… Мы бы съ Грегоре́емъ ловко еще могли сѣно косить… Право!.. Ты не смотри, что у меня ноги больныя…
– Да какъ пожаловаться мнѣ… Вѣдь князь далеко!
– Скажи тому, что привезетъ пищу. Когда-нибудь привезутъ же они пищу…
Анка призадумалась; въ ея потускнѣвшихъ глазахъ опять заигралъ лучъ надежды. Она стала выспрашивать у Теченія кой-какія подробности о мѣстности, сѣнокосахъ, водѣ… Такъ разговаривая, они проработали все время, пока силы окончательно не оставили ихъ.
Прокаженные сварили послѣдній ужинъ и легли „пережидать“… Каждый изъ нихъ прикрылъ себя возможно плотно одѣяломъ и принадлежащимъ ему платьемъ и затѣмъ попробовалъ заснуть. Анка подѣлилась раньше того своими мечтами съ мужемъ, но тотъ встрѣтилъ ихъ довольно равнодушно.
– Да, да… Увидимъ.
Въ затихшей юртѣ раздавались только по временамъ жалобные стоны Салбана. Тотъ и лежать даже не могъ спокойно. Онъ упирался затылкомъ въ спинку кровати и такъ полусидя проводилъ все время. Стоны его то слабѣли, то учащались. Кутуяхсытъ, не меньше его страдавшая, все-таки нѣтъ, нѣтъ подымалась, чтобы подать ему пить или обмыть теплой водой заплывшія раны. Тогда больной затихалъ на мгновеніе и шепталъ старухѣ забытыя слова признательности. Никто другой къ нему не приближался. Даже Теченіе съ ужасомъ отворачивался отъ картины ожидающихъ и его современенъ мученій.
Все время никто не выходилъ на дворъ. Они въ началѣ еще крѣпко приперли двери полѣномъ. Дни они узнавали по лучамъ солнца, которые, пробираясь въ ихъ юрту сквозь ледяныя окна, отбрасывали на земляномъ полу радужныя пятна. Ночи узнавали по лунному свѣту, который вмѣсто солнца слегка серебрилъ внутренность ихъ всегда темной избы. Ежедневно они съѣдали немного оставшейся пищи съ большой подмѣсью древесной заболони, стружекъ, обрѣзковъ кожи. Наконецъ, и этого не стало. Они жили, но сознаніе ихъ уже помутилось, голодныя грезы и дѣствительность смѣшались въ одинъ дикій кошмаръ. Только въ углу Мергень не прекращалось движеніе, и по временамъ тамъ плакалъ-плакалъ младенецъ. Остальные, казалось, совсѣмъ ослабѣли. Тѣмъ но менѣе, когда ночью на дворѣ послышался неожиданно протяжный вой, всѣ подняли головы.
