— В первую очередь, — сурово промолвил я, — помните, что мы едем в тюрьму, а не на бал в высший свет Лондона. Рубен Хорнби, невиновный юноша, благородный и уважаемый джентльмен, здесь редчайшее исключение. Обычные обитатели Холлоуэя — арестанты, которые несут заслуженное наказание: мужчины — профессиональные бандиты, в том числе убийцы, женщины — либо воровки, либо пособницы разбойников, либо утратившие человеческий облик алкоголички. Большинство из них сидят здесь подолгу, многие — всю жизнь; для них оказаться в тюрьме, как для путешественника — в отеле: так они странствуют по житейскому морю. При этом у каждого из них свой характер, как правило, отвратительный; все они чего-то требуют от начальства: например, снотворного, дабы успокоить расшатанные нервы, или круглосуточного электрического освещения в камере, чтобы не пугаться ночных кошмаров, которым они подвержены. Близкие и друзья, которые их навещают, — люди преимущественно того же сорта, то есть отбросы трущоб; неудивительно, что порядки в тюрьме заведены в расчете на этот контингент. Невиновный Рубен Хорнби в таком окружении — величина незначительная, и правила тюрьмы не рассчитаны ни на него, ни на его посетителей, даже на очаровательных леди.
— Нас не поведут в камеру к Рубену? — с опаской спросила мисс Гибсон и поежилась, как от холода.
— Бог с вами! Нет! — честно признался я, но решил во что бы то ни стало убедить девушку отказаться от поездки. — Я опишу вам одну сцену, какую видел своими глазами. На меня она произвела удручающее впечатление, но судить вам. Я тогда служил тюремным врачом в центральных графствах. Однажды, совершая утренний обход, я двигался по коридору, как вдруг услышал приглушенный гул с другой стороны стены. «Что за шум?» — спросил я сопровождавшего меня тюремщика. «Арестанты свиделись со своими родными, сэр, — объяснил он. — Хотите взглянуть?» Он отпер дверь, и отдаленный звук превратился в рокочущий рев. Я оказался зажат в узком проходе, на другом конце находился тюремщик, а по бокам — многочисленные клетки с крепкими решетками. Первый ряд — для заключенных, другой — для посетителей; в каждой клетке я различил лица и руки, все в беспрестанном мелькании: лица что-то выкрикивали и гримасничали, руки жестикулировали и хватались за прутья. Шум стоял такой оглушающий, что невозможно было услышать ни одного голоса, хотя каждый арестант орал и визжал из последних сил, пытаясь перекрыть всеобщий грохот. Кошмарные звуки слились в одну жуткую фантасмагорию, и мне стало казаться, будто дикие вопли исходят не от людей, а откуда-то сверху или снаружи. Каждое из лиц — в основном безобразных, с клеймом порока — гримасничало, кривило рот, щелкало челюстями и метало глазами искры в сторону тех, кто стоял в клетке напротив. Я, человек не робкого десятка, впал в панику, ощутив себя в самом натуральном обезьяннике, какие устраивают в зоосадах. Я боялся, что меня заставят идти по проходу и раздавать этим зверям в человеческом обличье орехи или кусочки хлеба, и тогда неистовая толпа вырвет решетки, хлынет на меня и растерзает в клочья.
