Капитану не спалось. Уже несколько часов подряд он сверлил взглядом сырую тьму и следил за курсом. Он был молод и командовал судном лишь второй рейс. Эта ночь, такая темная и уж очень тихая, его тревожила. Он решил не уходить с палубы, пока судно не пройдет мимо мыса Кулли. Его молодое, круглое лицо опять склонилось к освещенному компасу.
— Вест-зюйд-вест!
— Есть вест-зюйд-вест!
«Пюхадекари» приближался к мысу Кулли.
В кубрике тоже не спали. Четверо моряков играли в карты. Они играли с серьезностью и азартом, свойственным молодым парням, желающим все делать хорошо. В их скупом разговоре употреблялся вольный портовый жаргон, свидетельствовавший отнюдь не об испорченности или избытке жизненного опыта, а о чувствах, пережитых когда-то многими из нас, — стремлении к «мужественности», желании походить на старых морских волков, которые все видели и все испытали. Во всяком случае, их речь никак не соответствовала их юным, свежим лицам, их внутренней силе и чистоте.
Пело радио.
«Пюхадекари» приближался к мысу Кулли.
Кок, улегшись животом на койку, пристроил на подушку фанерку, а на нее лист почтовой бумаги. Все его существо — и склоненная набок светловолосая голова, и направленный куда-то вдаль взгляд, и то, как он вытягивал губы, словно целуя кого-то, — все говорило о внутренней сосредоточенности. Большими печатными буквами он писал:
«Моя Роза на берегу! Я получил твое письмо. Ох!..»
И он опять задумывался о том, как вложить в слова все самое лучшее на свете, весь тот великий и святой огонь, который зажгла в нем, может быть, хорошая, а может быть, и легкомысленная, но все-таки любимая Роза.
Старый матрос, который спал неподалеку от игравших в карты, произнес вдруг отчетливо и нежно:
— Смотри, Эллен, какие ягнятки! Попробуй, какие мягкие!
Игроки рассмеялись.
— Мужику земля снится!
— Да, никак не может забыть.
А радио пело:
«Пюхадекари» приближался к мысу Кулли.
На верхней полке, пристроившись поближе к лампе, сидел моряк с книгой. Он не видел и не слышал всей этой безмятежной жизни ночного кубрика, она для него не существовала. Его потемневшие глаза и сжатые губы, каждый мускул, каждая жилка худого цыганского лица выражали и крайнее напряжение, и недоумение, и страх. Он читал те страницы «Анны Карениной», в которых описывается гибель Анны. Цыган перестал быть самим собой, он стал кем-то другим, стал очевидцем, брошенным писателем в чужие времена, чужие муки.
«Пюхадекари» приближался к мысу Кулли.
