- Ай-яй-яй! Егой Язиевиць! Одного пелезиль, длюгого пелезиль, тлетьего пелезивесь!
Мысль была далеко не глупой. Действительно, он пережил много народу, особенно в голодный тифозный год. Лютой зимой, знойным летом, в кромешную осеннюю грязь он носил и носил гробовые крышки. И без него невозможно было представить себе сколько-нибудь стоящих похорон. Шапку при этом он держал за пазухой, а белобрысую голову с красным морщинистым личиком повязывал грязным вязаным шарфом.
Четвертый дурак был профессиональным бродягой и пьяницей. Идя мимо нашего дома, он считал обязательным провести палкой по ребристому палисаднику. Чтобы извлечь подобие пулеметной очереди и тем побудить нас кинуться к окнам. Затем садился на тротуар, спустив ноги в канаву, и, приложившись к шкалику, начинал чувствительно выводить:
Помер, помер наш Антошка,
Положили в гроб на ножках.
Хоронили - не скучал,
Закопали - осерчал.
Каждый из городских сумасшедших имел почтенных и уважаемых родственников. Например, «альпинист», что так сложно преодолевал горы, был родным братом инспектора городского училища, известного в городе тем, что во время германской войны он завел в классах военизированную гимнастику со штыковым боем и прочими устрашающими приемами, из-за чего, собственно, папа и отдал меня учиться в мирную земскую школу, более демократическую по составу и направлению: большинство учеников были крестьянские дети.
У Егора Лазаревича тоже имелся брат, жестяных дел мастер, чинивший, паявший, лудивший всю металлическую посуду в городе. Мне не раз поручали доставить к нему для ремонта тот или иной сосуд. Однажды я тащил большой бак, обладавший особой притягательной силой: каждый встречный мальчишка непременно бахал кулаком или палкой в железное днище, некоторые даже перебегали для этого через дорогу. А так как нести этот объемистый бак было мне не с руки, - не обхватить, не удержать за края. -я надел его на голову, как Егор Лазаревич гробовую крышку; можно легко представить, как гудела моя голова, когда раздавался очередной удар по железу!
…Несправедливо, подумалось мне сейчас, явно несправедливо, что этот привычный всем Егой Язиевиць, проводивший в последний путь столько своих сограждан, сам отправился в тот же путь совершенно незаметно. Исчез и все - никто о нем и не вспомнит… Не знаю, дожил ли он до пожара, если дожил, то помогал ли брату спасать имущество, понимал ли масштаб несчастья: вообще, что чувствовали, как вели себя городские юродивые в этот безумный день, когда и нормальные-то люди порой психовали?
