Я часто думал об этой грустной истории, пытаясь понять, как она могла произойти. Разве что на Николая Ивановича все еще действовало его военное прошлое… Помню его в шинели, в фуражке (даже морозной зимой), а в более поздние годы- в штатском пальто, которое сидело на нем всегда по-военному, хотя Николай Иванович был невелик ростом и полноват.Помню его на лыжных и конькобежных соревнованиях н а реке: в легких сапожках стоял он на льду, на снегу, на ветру, с живым интересом наблюдая за ходом многочасовых состязаний. Измеряя спортсменам пульс, когда они один за другим финишировали.
Наверное, в те решающие судьбу Бори рождественские каникулы Николай Иванович счел болезнь несерьезной: кашель- пустяк, мальчик справится, пусть закаляется; а про свой ночной пот Боря дома ничего не сказал, об этом узнали позже…
Не знаю, кто прислал в наш дом санитарку, когда Боря умер. В ту осень я гостил у родителей, был поздний вечер, мы наспех оделись и побежали. Мы провели у Карловых почти всю ночь. Мой отец сам вымыл Борино исхудавшее тело, помог одеть его. Никому не хотелось видеть в эти часы чужих людей, слышать ненужные утешения, соболезнования- все это неизбежно придет завтра.
А завтра, в погожий осенний день, мы с Колей пошли на кладбище- выбирать место для Бориной могилы; впрочем, оно само выбралось, рядом с покойной бабушкой,- тогда еще только одна она выбыла из карловской семьи. Шли по высокому берегу Вятки, вспоминали, как мы втроем проводили на реке и за рекой целые дни, загорали, купались,, а то, угнав лодку как можно дальше от города и раскачав ее так, чтобы она зачерпнула бортами воду опускались с ней вместе на неглубокое песчаное дно; затем вытаскивали лодку на отмель и, вылив из нее воду, пускались в обратный путь, чаще греб я (или Коля),а Боря сидел на средней скамейке, лицом ко мне, и я шутя ему говорил, когда Борины коленки мешали грести:
-Боря, протяни ноги!
Разве мы могли подумать, что через несколько лет эта дурацкая шутка приобретет прямой страшный смысл? Борю шокировало тогда совсем другое: остановив лодку под крутым глинистым берегом, я грозился, что вырежу на откосе ножом ернические стихи, которые в свое время Есенин написал углем на стене Страстного монастыря.
Я нарочно дразнил Борину скромность- он с трудом. Я бы сказал, со страдальческой улыбкой принимал даже малую долю цинизма. И вот, через десять лет, когда мы, уже без Бори, шли над рекой по краю глинистого обрыва, я со стыдом вспомнил своё озорство, задевшее этого милого, доброго, чистого, ласкового и безответного парня; из-за своей безответственности и несмелости он скорее всего и погиб…Несмелости? Нет, неверно: сделал же он полостную операцию- кесарево сечение роженице, находясь на студенческой практике в деревенской глуши.
