— Мишка! — позвал он, войдя в квартиру.
Из комнаты донесся приветственный шум. Арцыбашев заглянул, чмокнул Мишку в пушистую макушку.
— Я конфет принес к полднику! Как насчет почаевничать?
Он вскипятил чайник, приготовил мяту и чабрец.
— Этот мир, придуманный нами! — пропел Алексей Николаевич, насыпая заварку. — Этот мир, придуманный мной!
Он снял с полки Мишкину чашку с человеком-пауком, которую приобрел случайно за какие-то немыслимые деньги. Человек-паук растопырился по всей чашке и подозрительно таращился на Арцыбашева фасеточными глазами.
«Ужас. Зачем купил!»
Солнце затопило двор, листья тополя на ветру сверкали, как осколки. По балкону напротив шла задумчивая кошка, руля хвостом.
«Летом на море рванем, — думал Арцыбашев. — В Ялту, а? Там зоопарк, ему понравится. Хоть каждый день ходить будем!»
На крыше ворковали голуби. Высоко в небе летел самолет, не оставляя следа.
Разве был он когда-то несчастен? Никогда. Счастье обнуляет все, что случилось прежде. Арцыбашев всю жизнь стоял на кухне, босыми ногами на солнечном пятне, пахло мятой, шла кошка, сверкали листья, Мишка играл в соседней комнате, летом они поедут в Ялту.
«А вот если собаку? Нет, рановато. Пускай подрастет немного».
Ветер разносил по городу май, май звенел и пел, май был снаружи и внутри, везде, навсегда.
«А осенью — по театрам. Или сперва в цирк? Тигры, акробаты, ух!»
Ему показалось, будто Миша что-то крикнул из своей комнаты. Алексей Николаевич оборвал песню и прислушался.
— Погулять? Только на полчасика, не больше. Эй! Конфету-то возьми!
Хлопнула дверь, порыв сквозняка свистнул на лестнице — и в квартире наступила тишина.
Арцыбашев покачал головой и полез в холодильник. Голодный ведь прибежит! Хоть яичницу сварганить…
Нина Ивановна, известная всему подъезду как баб-Нина, только что закончила рассказывать Ларисе подробности поездки с внучкой на дачу. Ей смутно казалось, что приятельнице это не очень интересно. Но та хотя бы не перебивала. «Это ведь самое важное — чтобы слушали, — смиренно думала Нина. — Невестка вон слова не дает сказать. Когда еще разрешит Танюшу взять…»
— Жилец-то с третьего совсем дурной стал, — поджав губы, заметила Лариса. — Чокнутый. Пьет, должно быть. Бобыли эт’самое дело уважают.
— А он бобыль?
— А как же.
— Одинокий, значит, — вздохнула баб-Нина. Ей хотелось сказать совсем другое, поддержать негодование Ларисы, но вырвалось почему-то это.
— Что ж, что одинокий! Значит, все можно? Совсем стыд потеряли.
