Стефан сел, сжал лицо руками. Вчера мы пили шнапс, скорее выковыривали из банки ложками, Отто пел песни, рассказывал о своих пятнадцать юных фрау и как именно они станут ублажать старого солдата, когда тот вернется с войны.
— Стефан, что?
— Погоди, — отмахнулся он, — разбуди Отто.
Мы вышли в ноябрь, как рвота подкатывает к горлу. Мороз влез под одежду и крепко взял за мошонку. Отто переминался с ноги на ногу и все смотрел назад, мечтал об одеяле.
— Мы должны покаяться, — несмотря на жуткий этот бред, я тотчас понял, что он прав, нет иного выхода, сломан мост, дорога одна — молить о прощении, но где? Как?
Отто вспомнил, что далеко на территории russisch видел разрушенный костел. Ivan не особо его защищали, после бомбежек там торчала одна колокольня, на которой разместили снайпера и пулеметчика, мы еле унесли оттуда ноги, а теперь добраться дотуда стоило огромного труда. Глубокий тыл.
— Мы можем молиться где угодно, — сопротивлялся Отто.
— Но только там нас услышат.
Двинулись ночью, шли длинным загибом, не встречали ivan, значит, шли по Судьбе.
Тишина, вкрадчивая, подлая, стелилась следом, предавала, вскрикивала, обнажала каждый шаг. Но только благодаря ей мы наткнулись на Фридриха. Тот скрипел, раненая ночная птица. Он говорил по-немецки, говорил, не страшась. Звуки родной речи обнимали ночь, делали ее покладистой, теплой к нам. Казалось, еще немного, и она даст нам немного воды, пару капель, чтобы хотя бы вспомнить ее вкус.
Фридрих сидел на корточках и обметывал руками противопехотную мину. Гладил ее бока, ласкал. Называл нежными именами.
— Фридрих, — мы кинулись к нему, мечтая обнять, рассказать о своем откровении, но натолкнулись на пустой, отрешенный взгляд, напоролись, как солдат на штык.
— Не подходите, — предупредил, поднялся и занес ногу над миной, — я говорил с ними.
— С russisch?
— Да, — Фридрих горько усмехнулся, — я учил их немецкому. Я же учитель.
— Пойдем с нами, — не сдавался Стефан.
— Я никуда не пойду, — по щекам Фридриха текли слезы, настоящие слезы, я заскрипел зубами от зависти, — они показали мне огонь.
— Какой огонь, Фридрих, не надо, — закричали мы наперебой, — что бы они тебе ни показали, не делай этого! Постой!
— Они горят, — Фридрих улыбнулся нам, отер слезы и наступил на мину.
Колокольня перечеркивала небо, голубое и строгое. В нижних ее окнах уже тлел рассвет. Мы дошли за одну ночь, не остановленные никем.
У наших ног лежал колокол, рассевшийся, но дерзкий. Слова чужого языка петляли по его юбке, перепрыгивая через трещины.
