26 марта 1900
Дорогая, милая Джуди,
В своём понедельничном письме ты попросила меня написать побольше о дедушке. В последние дни он начал больше времени проводить в своей комнате и стал более подавленным. Кажется, и писать-то о нем особо нечего. Так что после прочтения твоего письма я решила поговорить с ним, чтобы набрать материала для своего следующего письма.
Олимпия — нет, я не ухожу от темы — стала хуже слышать. Как ты и сама знаешь, у неё некоторое время была небольшая глухота; но в последние дни она притворяется, будто совершенно оглохла. Я говорю притворяется, потому что она глуха только тогда, когда рядом Ирен. И я задалась вопросом: правильно ли Олимпия поступает?
Несколько месяцев мне казалось, что лучше всего обсудить вопрос о правильном и неправильном с дедушкой. В прошлом году, когда я хотела с ним это обсудить, он наказал мне «искать прекрасное» и сказал, что лучше ненадолго отложить мой вопрос.
И вот вчера, после того как мы с Нилом сделали быстрый круг по южной стороне ранчо (Нил был так мил. Он дал мне прокатиться на Дите Вторника, а сам взял себе Дитя Четверга), чтобы подрумянить мои щеки, потому что дедушка любит, когда я выгляжу свежо, я пошла к нему и постучала в дверь.
Полагаю, что лишь великий человек, подобный дедушке, способен заставить других, совершенно даже не важных людей чувствовать себя на вершине мира, когда они находятся рядом с ним.
Я рассказала ему о том, что меня беспокоит. Он от души посмеялся и сказал, что по Юму, которого он как раз сейчас читал, Олимпию можно оправдать. Юм, сказал он, был историком и философом восемнадцатого столетия — лучшим даже философом, чем историком, — который утверждал, что практичность — главная составляющая добродетели.
— Понимаешь, — объяснил он, — согласно этому джентльмену, пока действия Олимпии приносят пользу, они не могут считаться неправильными.
И вот так вот он сменил тему и начал говорить о преданности. Все это было очень интересно, так как было связано с дедушкой; но все же это в основном была все та же история о семье Квилтеров, об их смелости и преданности со времен Кромвеля, — думаю, мне не стоит снова здесь повторяться. Дедушка, конечно, знал, что я уже слышала все это тысячу раз, и объяснил, что у него на то есть своя цель: поскольку Ирен теперь стала членом нашей семьи, мы обязаны и с ней разделить нашу преданность.
