– О том самом, – ответила сестра, – не хватало нам еще одного Эйзенштейна!
Она его не любит. Да и какая актриса станет любить режиссера, сначала предлагающего роль, а затем отказывающегося от своего предложения. Это же все равно что сделать девушке предложение и передумать накануне свадьбы. После такого принято отказывать от дома. Но «порнограф-импрессионист» – это слишком сильно даже для нелюбимого режиссера, тем более для покойного. Правило «de mortuis aut bene aut nihil»[37] заслуживает того, чтобы его соблюдали, хотя бы потому, что покойник не способен ответить, оправдаться.
– Несмотря на все обиды, я к Сергею Михайловичу отношусь хорошо, – ответила мне сестра. – Гораздо лучше того, чем он на самом деле заслуживает. А про порнографа я сказала не ради красного словца. Это истинная правда. Он обожал рисовать похабные картинки. Меня тоже рисовал.
– Не может быть! – усомнилась я. – И ты так спокойно говоришь об этом?
– Но ведь он же делал это талантливо, – как ни в чем не бывало ответила сестра и показала мне несколько сохранившихся у нее рисунков.
Ничего талантливого я в них не нашла, непристойность не может быть талантливой. Другое дело чувственная откровенность, как, например, у Pauline Réage. Но то, что показала мне сестра (без тени смущения, а, скорее, с какой-то гордостью!!!), не имело ничего общего с чувственностью и чувствами вообще. То были рисунки, подобные тем, которые рисуют углем на заборах.
– Зачем ты хранишь эту мерзость?! – ужаснулась я, отшвыривая от себя рисунки.
– Мне нравится ощущать себя Венерой Милосской! – со снисходительной усмешкой ответила сестра. – А ты, как я вижу, осталась такой же ханжой, что и была.
Ханжой? Считайте меня ханжой, но мне такое, с позволения сказать, творчество не нравится. Более того, оно мне отвратительно.
Сестру потянуло на воспоминания. В частности, она рассказала, как подшутил Эйзенштейн над одним из первых руководителей советского кинематографа, человеком ограниченным и невежественным.
– Пришел к нему и сказал, что хочет поставить фильм по книге, которая была запрещена царской цензурой. Для того это была наилучшая рекомендация. Все же перевернулось с ног на голову, что раньше было плохо, теперь стало хорошо. Конечно, говорит, ставьте, Сергей Михайлович, а что за произведение? А Эйзенштейн ему, не моргнув глазом, отвечает, поэма Баркова «Лука». Фамилию Луки он благоразумно не сказал. Получил согласие и ушел. А этот болван собрал совещание и объявил, что режиссер Эйзенштейн приступает к съемкам революционной драмы «Лука» по одноименной поэме Баркова. Там было несколько образованных людей, так они сначала сильно удивились, а потом сообщили товарищу начальнику полное название поэмы и объяснили, почему ее запрещала царская цензура. За этот розыгрыш Эйзенштейн поплатился своей новой картиной, которую признали идеологически неверной и уничтожили.
