«Это тоже хорошо, — ищет утешения Берко, — если никто не смотрит с неба на то, что делают люди на земле, и если нет отмщения за злодейство, то улететь бы в небо!»
Берко пробует, не мигая, смотреть на звезду. Она расплывается в глазах, растет, близится, и впросонках Берку кажется, что тело его отделилось от земли, и он легко летит навстречу синему свету.
Берко тихо засыпает, но кто-то из шестерых грубо толкает его в бок.
— Послушай, Берко!
— Ну что? Я хочу спать.
— Послушай, почему ты не захотел со мной проститься?
— Кто ты? — замирая в испуге, спрашивает Берко.
— Хорош, что не узнал меня! Я — Арон Люстих.
— А, это вы, Арон! А я думал, это Ерухим встал из могилы. Как вы напугали меня! Я не простился с вами потому, что мне это запретил бадхон Пайкл. Вы знаете, ведь мой отец проклял меня и отказался от меня совсем. Меня провожал один Пайкл, дал мне немного денег, они у меня зашиты в черес[19]. Бадхон Пайкл мне сказал, что лучше от вас скрыть всю эту историю, потому что вы послушаетесь не разума, а сердца, и не велите мне итти за вас. Но знайте, Люстих, что я иду не за вас, а за себя. Вам дали цеттель от кагала за печатью с орлом, что вы потеряли паспорт?
— Да.
— Бадхон Пайкл сказал: «Иди своей дорогой, Берко, а Люстих пусть идет своей. У вас дороги разные».
— Ну, вот они сошлись, эти дороги, опять. Я хочу итти вместе с тобой в солдаты и не хочу больше учиться на доктора. У всех евреев должна быть одна судьба.
— Люстих! Ах, как я рад, что ты догнал этап!..
— Погоди, молчи! Сюда идет солдат… Ша! Лежи тихо.
Берко испуганно открывает глаза. Небо стало еще темнее оттого, что на берегу пылает большой огонь, разведенный солдатами. Фыркают распряженные кони подводчиков. Невдалеке стоит, опираясь на ружье, часовой; он кажется Берку огромным на фоне зарева от костра. К часовому подходи другой, по голосу Берко узнает в нем Ивана Павлыча.
— Ну что, спят жиденята?
— Спят, — отвечает часовой голосом, сдержанным из уважения к ночи, к звездам, — возятся, повизгивают, чего-то лопочут, то расползутся, то опять в кучу собьются: ни дать, ни взять кутята в овраге кинутые. Эх, Россия-матушка!
— Да, кому мать, а кому мачеха.
Берко приподнялся.
— Что не спишь, паренек? Ноги, что ли, застыли? Иди к костру погрейся, — сказал унтер.
Берко встал и едва мог шагнуть от ломоты в ногах. С трудом он дотащился до костра. Звякнув кандалами, арестант подвинулся, пропуская Берка в середину, к теплу. От костра пахнуло весело дымком.
