Он сел в машину, чтобы ехать назад в управление, и, перестав себя казнить (это было совершенно неконструктивно), стал размышлять, чем заняться в ближайший час. И тут вдруг ему позвонил генерал Тарасов.
– Ну что, Лев Иванович, побывали в нашем СИЗО? – спросил начальник управления. – Познакомились с Геной Сачко? Надеюсь, вы получили много интересных впечатлений. А я тут тоже без дела не сидел. Старался выполнить вашу просьбу и организовать следующие две встречи. Извините, но с судьей Светланой Павловной Веселовой сегодня свести вас никак не получается – сегодняшний день у нее полностью расписан, до самого вечера. Зато я договорился о встрече с нашим мэром. Аркадий Владимирович ждет вас в своем рабочем кабинете прямо сейчас. Вот, видите, работаем, стараемся все просьбы гостя выполнить!
Гуров поблагодарил генерала и приготовился к новой встрече. «Ну, уж с мэром я не буду таким тихоней держаться, как с начальником СИЗО, – подумал он. – Постараюсь его раздразнить, расшевелить. Надо добиться, чтобы этот градоначальник раскрылся. Что там про него говорили? Что он картины собирает? Может, поговорить с ним про смерть Козлова? Прямо обвинить в убийстве? Интересно, как он отреагирует…»
Размышляя таким образом, Лев подъехал к зданию городской администрации. Здесь его встретил серьезный молодой человек, отрекомендовавшийся помощником мэра. Он проводил гостя на второй этаж, открыл ему дверь в кабинет, а сам удалился.
Мэр Княжевска Аркадий Царев оказался именно таким, каким Гуров его себе представлял. Это был склонный к полноте мужчина лет пятидесяти, с двойным подбородком, одетый в добротный костюм. И, конечно, с галстуком.
Однако, войдя в кабинет Царева, Лев в первую очередь обратил внимание не на хозяина кабинета, а на убранство этого помещения. Если точнее, в глаза ему бросились две висевшие на стенах картины. На одной было изображено застолье. Видны были перекошенные лица участников торжества, дети, выглядывающие из другой комнаты… Другая картина изображала стол во дворе обычного дома. Вокруг стола сидели четверо мужчин и увлеченно забивали «козла».
Впрочем, имело значение не само изображение, не сюжеты, представленные на полотнах, а манера, в которой эти сюжеты были написаны. Яркие, хотя в то же время мрачные краски, общая угрюмая атмосфера, царившая на полотнах, делали эти картины легко узнаваемыми. Гуров понял, что видит перед собой картины художника Артюхова – те самые картины, о которых ему говорил Леонид Шмайлис.
