— Да, — отвечаю я. О своем отце я ей рассказывать не хочу.
— Так вот, а на тех фотографиях… рядом с отцом — трупы деревенских… Отец улыбается. Мама говорила, что они тогда освободили какую-то деревню от большевиков и застали там все это. Ну а я чуть с ума не сошла.
— А он что?
— Он повесился, когда я была еще младенцем. Его я расспросить не могла. А в школе я начала читать всякие мемуары, смотреть фильмы, потом стала изучать архивы — и думала, что совсем обезумею от ужаса. Тут уже дело было не в моем отце, а вообще…
— В том, что все это случилось?
— Да. Когда ты осознаешь, какой ужас может твориться, и это впивается тебе в мозг, ты уже другой человек, не такой как все. В тебе это остается. «Как они могут ходить в школу, играть в пинг-понг, бегать на свидания?» — думала я о своих подружках. Ведь надо кричать во весь голос, чтобы положить конец злу! Я была как одержимая. Повсюду мне мерещилось зло. В каждом человеке. И вскоре подружек у меня не стало.
Я протянул Уле кусок хлеба. Она отложила его на потом.
— Такая жестокость непостижима для ума! Человеческий разум к этому не приспособлен. Но я поняла, что должна попытаться сама искупить этот ужас. Хоть в какой-то степени. Я могла стать монахиней и молиться. Могла отправиться в Калькутту и помогать там больным проказой. Но я занялась наукой. Меня это вернуло к жизни. Ну, что было, то было. А теперь я здесь.
Ула вылезла из одеял и села, глядя на меня.
— Послушай, коллега, а ты скорее исследователь или музейщик?
Я вспомнил терезинские катакомбы, а потом Алексов музей.
— Скорее музейщик, — отвечаю.
— Так вот, мы сейчас на Черном холме. Сюда привозили горожан и тут их убивали. Сталин уничтожил двадцать процентов русской интеллигенции, а белорусской — все девяносто. Массовое захоронение в Куропатах здесь знает каждый. А Черный холм белорусские археологи обнаружили всего несколько лет назад. Из тогдашних исследователей уже никого не осталось. Президент сделал так, что кто-то пропал без вести, а кто-то эмигрировал. Но это тебе наверняка известно.
Я, по правде говоря, и понятия об этом не имею, однако киваю. Когда Ула ведет такие ученые речи, она напоминает мне Марушку и Сару. Но, глядя на Улу, я думаю только о ней.
— Куропаты — это на окраине Минска, — уточняет она. — А президент решил проложить через Куропаты шоссе. Место всенародной памяти исчезнет.
— Он отправит туда бульдозеры?
— Угу, — кивает Ула и опять принимается шарить среди своих коробок. Я прикидываю, что, если буря усилится, она сметет эту нашу стену. Нет, я даже думать об этом не хочу.
