«Салодкi фальварк», сладкий хутор, читаю я буквы розовой неоновой вывески. Мы в баре[11].
— Выпьешь чаю? — спрашивает Марушка. — Или еще чего?
Я вижу людей, которые сгрудились в углу перед телевизором, включенным на полную громкость, с экрана вещает усатый бледный человек, одетый в форму, он открывает и закрывает рот, но глаза у него безжизненные, как будто он двоюродный брат того манекена в гробу, той невесты… давясь от смеха, я хочу сказать это Марушке, но она пихает меня локтем в бок, а какой-то высокий здоровяк передо мной, тоже в форме и кожанке поверх нее, тут же с хмурым видом оборачивается на мой смешок.
— Сейчас нельзя смеяться, — шепчет мне Марушка на ухо, — говорит наш президент.
По группе у телевизора словно проходит какая-то волна, я слышу изумленные возгласы «ух!» и «ах!» и улавливаю в них смесь ужаса и злости.
— Господи! Он только что объявил чрезвычайное положение, дурак, — переводит мне Марушка.
— Да? Правда? А что это значит? — интересуюсь я, поняв, что своего чая, видно, дождусь не скоро.
Теперь уже говорим не одни мы — наверное, поэтому кто-то прибавил громкость, так что телевизор орет вовсю, и я, уже разбирая русскую речь, слышу то же, что и все остальные. «Не все только плохое было связано в Германии с Адольфом Гитлером, — выпаливает бледный субъект на экране. — Немецкий порядок формировался веками. При Гитлере это формирование достигло наивысшей точки. Это то, что соответствует нашему пониманию президентской республики…» И тут из группки людей у телевизора выпрыгивает, как черт, молодой человек, одним ударом он сваливает грохочущий ящик на пол, пинает и колотит по нему, шум голосов, кто-то кричит, другие смеются, некоторые аплодируют.
Парень юрко проскальзывает в другой конец помещения, гоп! — и он уже на стойке бара. В руке у него листки бумаги.
— Тихо! — кричит кто-то. — Он будет читать!
Марушка тянет меня за рукав, показывая подбородком в сторону двери.
— Что?! Опять на улицу, в эту мерзость?
— Пошли отсюда, — шепчет она мне на ухо. — У нас задание. Мы не можем тут оставаться. Сюда скоро нагрянут, вот увидишь.
— Послушай, снаружи их тоже полно, вся улица ими кишит!
— Туда, — кивает она в сторону туалетов. Больше она не произносит ни слова, потому что в баре вдруг воцаряется напряженная тишина. Шуршит только бумага в руке молодого человека на барной стойке.
И вот он запрокидывает голову, воздевает руки вверх и выкрикивает:
