Она приподнимает мои руки и внимательно их осматривает. Потом шарит в сумке, висящей у нее через плечо. И принимается мыть мне руки — такого со мной еще не случалось!..
Нежно втерев мазь в мои ладони и предплечья там, где они обожжены, Марушка перевязала их сухим чистым бинтом.
Затем она засучила мне рукав и сделала укол — когда игла проткнула кожу выше локтя, у меня подогнулись колени.
После этого она защелкнула на моих запястьях наручники.
— Доверься мне, — сказала она и повела меня по коридорам.
Мы проходили контроль за контролем, я — как бесплотный дух. У нее были все бумаги, все документы. В самолете я, должно быть, всю дорогу спал.
Гостиницу я тоже помнил смутно, там мы опять шли по коридорам. Лифт. Подъем. Наручников на мне уже нет.
А сейчас я тут один? Но где? И где Алекс?
Я осматриваюсь, оглаживаю забинтованными ладонями крепкие стены. Ковер в номере прожжен, на нем борозды — здесь кто-то явно что-то тащил.
Ванная грязная, тут пахнет чем-то химическим, в сливе — ошметки. На полу, на стуле возле ванны — какие-то инструменты, щипцы, проводки. Коричневые полосы на пластиковой занавеске. Мне-то все равно…
Но гостиничный номер, который мы снимали с Сарой, всегда сверкал чистотой.
Да ладно. Может, здесь кто-то занимается коммерцией.
Я подхожу к окну, звуки военного оркестра опять заглушаются грохотом. И он все приближается.
Тут до меня наконец доходит.
Пробравшись через развалины и пожарища, я сумел-таки удрать из города-крепости.
И никакое дело на меня теперь не заведут, это уж точно.
Это хорошо.
А всесотрясающий грохот все близится.
Я снова выглядываю наружу — такой широкой улицы я еще в жизни не видел, и по ней маршируют полки, солдаты вскидывают ноги.
Ах вот оно что, это грохочут танки, что едут за пехотными полками, на парадах в Терезине танков не было, их бы тамошняя мостовая не выдержала, а в Прагу на парады меня папа никогда не брал, и я опять сажусь на кровать, повторяя про себя: «Что с Лебо? И как там тетушки? А студенты? И вообще все наши?»
Ответов у меня нет.
Из открытого окна доносится шум бронетехники и резкого ветра, а когда мне на лицо ложится пара снежинок, в дверь входит Марушка.
— Оденься, — говорит она. — Тут холодно!
— Где мы?
— В Минске.
Мы обедаем в цокольном этаже гостиницы. У Марушки гладкое после сна лицо, рыжие волосы падают на плечи. Рыба, сосиски, яйца, хлеб. У прилавка, где выдают еду, очередь. Но Марушка может взять сколько угодно в любой момент. Понятно, это из-за ее формы.
