Со временем у них, несомненно, появится и гордость, говорила Сара.
На Каминека она обиды не затаила и как ни в чем не бывало фотографировалась в новехонькой майке на открытии Мастерской радости, сооруженной по ее инициативе рядом с майко-киосками неподалеку от пахучей гетто-пиццы. Для первой мастерской хватило камышового навеса от солнца, под ним прямо на земле сидели дегенераты в лоскутьях старой военной формы, трениках, фуфайках, в том, что они украли или выпросили, и делали метлы, которые быстро разваливались, поэтому в работе недостатка не было; эти заросшие, покрытые шрамами и струпьями трудяги почтительно кивали Лебо, когда он шел мимо, молча пялились на студенток, особенно на Сару, а меня в упор не замечали, и я их тоже.
Потом они ходили с этими метлами по городу и сметали ими в маленькие кучки мусор. Ни одну из наших студенток они уже своими лапами не трогали, но это, я думаю, не из-за какой-то там гордости — скорее потому, что за ними присматривали.
Им надо выйти на свет, им нужны радость и деятельность, объявила Сара в тот вечер, когда я вытащил ее из-под Каминека, после чего рассказала о своей идее — Мастерских радости, и Большая Лея кивнула, мол, да, верно, этакий человечный подход к человеческим развалинам — в духе идей Яна Амоса… и вот так Мастерские радости для дегенератов и пьянчуг сделались неотъемлемой частью «Комениума».
О том, чего стоит сообщество, судят по тому, как оно относится к самым убогим, объяснила мне Сара, когда я удивился, как странно она реагирует на попытку изнасиловать ее, а то и избить до полусмерти или подвергнуть мучениям в подземном логове… или черт знает что еще с ней сделать.
Послушай, если бы ты ему глаза выцарапала, никто бы тебя не осудил. А я бы его, пожалуй, еще и придержал.
Какое-то время она непонимающе смотрела на меня.
Ладно, не переживай, просто считай, что благодаря этим Мастерским мы будем иметь неплохую дотацию от ЕС — и в придачу неплохую репутацию, окей?
Тогда мы с Сарой еще разговаривали.
А потом начали приходить первые повестки.
Лебо сминал их в комочек и швырял на землю, отвечать на какие-то вопросы судебных инстанций у него не было ни времени, ни настроения, ведь он учил людей… а я, козий пастух, стоял на центральной площади и смотрел, как судебные повестки тонут в пыли, как их топчут туристы… я иногда выводил своих коз на центральную площадь ради развлечения детей, потому что к нам ездили и семьями… но сейчас я вложил веревку, привязанную к шее одной из последних козочек, в огрубевшую от трудов и годов ладонь тети Фридриховой, и она повела ее к столовой, а я поспешил в свой компьютерный уголок между койками, осознав, что больше не смогу заботиться об оставшихся козах так, как раньше… дела принимали крутой оборот.
