— Все это не так, — говорит мне мой друг с Куршской косы, кладбищенский смотритель, народный художник Литвы Эдуард Йонушес, чьи творения, огромные деревянные фигуры, можно увидеть во многих уголках этой редкостной по красоте, в череде песчаных гор-дюн, суши. Зажатая между морем и Куршским заливом узкая полоска земли, Куршская коса, круто изгибаясь, тянется на сто километров между нашей областью и портом Клайпеда. — Все это не так, уважаемый кладоискатель, все обыденнее и проще. Янтарь — это слезы рыбачек, тех, кто не дождался своих мужей и сыновей с моря. Вон видишь, женщина в черном стоит, подняв фонарь над головой, глядит в море ночное, бурное. Ее муж не вернулся. Она плачет. Пойди завтра на то место, где она стояла, и ты наберешь там горсть янтаря.
— Женщина стоит не на берегу моря, а у подножия огромной сосны, на Горе Ведьм под Юодкранте, Эдуард. Хотя, действительно, из ее деревянных глаз текут золотистые слезы, смола-живица.
— Писатель, а такое говоришь? Ночью она уходит на берег моря. Встань ночью, и ты услышишь ее голос, ее зов, ее плач. Увидишь свет ее фонаря…
Мы сидим перед камином в старом рыбацком доме небольшой, вымирающей деревеньки Морское, называвшейся при немцах Пилкопен. Мы только что пришли с берега. «Янтарные ветры» дуют либо ранней весной, либо поздней осенью. Промокли. Намерзлись. О, какие стервы эти волны! Подкрадываются, а потом — р-раз!.. Но все уже позади. Груда янтаря лежит на широкой дубовой доске. Потом мы его разберем и поделим. Все позади, мы уже «прогрелись», массивная бутыль с надписью «Штоф» стоит возле нас на полу, в камине жарко горят метровые поленья. Бродячий кот Василий Васильевич устроился на коленях Эдуарда и, щуря глаза, мурлычет; такое замечательное общество. Тепло, уютно. Ветер подвывает в трубе, сверчок отогрелся, зацвиркал, мы разговариваем, молчим и глядим в огонь; думаем каждый о своем…
…Тот янтарик Женя подарила мне в июне, в мой день рождения, когда началась война. Сказала: «Этот камешек обладает чудодейственной силой. Не потеряй его, балда…» В один из самых труднейших дней своей блокадной жизни этот осколочек Янтарной комнаты, который 250 лет назад держал в руках создатель «Бернштайнциммер», мастер из Данцига Турау, я, одинокий, умирающий от голода ленинградский мальчик, выменял на рынке на кусок овсяных жмыхов. Может, я бы умер в тот день, если бы не эта замечательная сделка в шуме и толчее, в скрипе снега, всхлипах и стонах голодных людей, под серым, ледяным блокадным небом.
