За два дня до расстрела он писал жене Анне Энгельгардт: «Не беспокойся. Я здоров, пишу стихи и играю в шахматы. Пришли сахару и табаку».
Кончено время игры,
Дважды цветам не цвести;
Тень от гигантской горы
Пала на нашем пути.
Область унынья и слез —
Скалы с обеих сторон
И оголенный утес,
Где распростерся дракон…
…Лучше слепое Ничто,
Чем золотое Вчера!..
Через десятилетия было предано гласности «дело Гумилева» на 107 листах, сфабрикованное – иначе и не назовешь – Петроградской чрезвычайной комиссии секретно-оперативным отделом. Неувязки, нестыковки, явная фальсификация. Любопытен один из вопросов протокола допроса: политические убеждения? Ответ: аполитичен. Путаница с отчеством: не Степанович, а Станиславович. А в итоге всей этой несуразицы: «…применить по отношению к гр. Гумилеву Николаю Станиславовичу как явному врагу народа и рабоче-крестьянской революции высшую меру наказания – расстрел».
Следователь Якобсон (подпись синим карандашом). Выходит, что один-единственный человек взял на себя функцию суда и начертал смертельный приговор. И кто этот таинственный злодей Якобсон? Это – Яков Агранов, сделавший затем большую карьеру и ставший специалистом (!) по работе с интеллигенцией, входивший в ближайший круг знакомых Лили Брик и Владимира Маяковского, эдакий милый и весьма полезный Янечка, как все его звали. (В 1939-м Агранов по приказу Сталина был ликвидирован.)
Среди других приговоренных был сотрудник Русского музея князь С. Ухтомский. Кто-то по «заговору Таганцева» был помилован, но, к сожалению, у Гумилева влиятельных ходатаев не нашлось… «Приговоренных, – рассказывала Анна Ахматова, – везли на ветхом грузовике, везли долго, грузовик останавливался».
«Расстрел был произведен на одной из станций Ириновской ж.д., – читаем в книге С. Мельгунова “Красный террор в России, 1918–1923”. – Арестованных привезли на рассвете и заставили рыть яму… А затем сталкивали в яму и стреляли по ним. Кого-то убили сразу, кто-то был ранен и стонал, но тех и других засыпали землей». Варварская расправа. Людоедская. В духе ЧК.
«Конечно, Гумилев не любил большевиков, – говорил о нем Ходасевич. – Но даже они не могли поставить ему в вину ничего, кроме “стилистической отделки” каких-то прокламаций, не им даже написанных. Его убили ради наслаждения убийством вообще, еще – ради удовольствия убить поэта, еще “для острастки”, в порядке чистого террора…»
Василий Немирович-Данченко, брат режиссера, вспоминая Гумилева, писал: «Мне рассказывали, как на постановке одной из восточных пьес Гумилева в коммунистическом театре сидели в первом ряду комиссар Чека и двое следователей. Усердно аплодировали и… вызывали автора! Убитого ими. С того света! Из грязной ямы, куда было брошено его еще дышавшее и шевелящееся тело… Какая трагическая гримаса нашей невероятной яви! Что пред нею средневековый danse macabre?»
