По приказу командира Рейкьявикского порта офицеры транспорта оружием и водой загнали этот сброд, набранный в тюрьмах Америки, в трюм и задраили люк. Через двое суток задохшиеся уголовники попросили пощады. Но зато потом, когда пришли в Советский Союз, они показали себя… Старожилы Архангельска еще и поныне вспоминают с брезгливостью этих подонков. В конце концов им пришлось заняться, по просьбе союзников, советской милиции и военной комендатуре.
Сейчас Акранес был безлюдным, его устоявшуюся тишину нарушали только сварливые крики чаек. Побродив час-другой, Лухманов зашел в кафе при местной гостинице. Заказал бутерброд с яйцом и исландской сельдью, чашечку черного кофе. Мимо, со смущенным любопытством поглядывая на него, то и дело проносилась озорная стайка детишек либо на улицу, либо обратно — за стойку буфета, к матери. «Знают ли они что-нибудь о второй мировой войне, об истории родного городка? Или хотя бы их мать знает ли? — вздохнул Лухманов. — Впрочем, пусть их доля будет счастливой, пусть никогда не увидят того, что пережил здесь я…»
Атташе приехал в назначенный час. Посоветовал торопиться, так как с гор на дорогу сдувало снег, и он опасался заносов, через которые не пробиться. Расстояние морем от Рейкьявика до Акранеса теплоходик осиливал в час а сухопутьем до столицы, вокруг фиорда, — больше сотни километров.
В машине Лухманов еще раз оглянулся на городок. Он знал, что уже никогда не вернется сюда… Его не покидало ощущение, будто он прощается не только с Акранесом, но также и со всем, что им прожито. Лухманов отвернулся и закурил.
Дорога поначалу тянулась прибрежной долиной — слева высились горы, высветленные снегом, исполосованные, как шкура тигра, темными рубцами острых гранитных кряжей; справа серели угрюмые воды фиорда. Временами долина расширялась, дорога уходила в сторону от залива — тогда попадались редкие фермы: несколько строений, тесно сбившихся одно возле другого. К фермам вели изжеванные проселки, участки земли были обнесены проволочной изгородью, внутри которой, в своеобразных просторных загонах, паслись низкорослые исландские лошаденки, добывавшие пропитание из-под снега. Странно, но нигде не встречались люди, и потому все вокруг казалось вымершим и пустынным — и горы, и земля, и дорога.
Потом долина окончилась, и машина стала то осиливать крутые подъемы, то скатываться в распадки. Обочина дороги подчас придвигалась вплотную к береговому обрыву, под которым плескались холодные волны. С подъемов широко открывался взору фиорд и в глубину одичавших закутков — бухт, и в сторону океана. И снова — ни мачты, ни шлюпки, ни дымка, только стремительные вихри — смерчи снежной пыли, что время от времени проносились по темной воде. Пустынный залив походил на иную планету. Как и утром, на теплоходе, у Лухманова опять возникало чувство, будто он видит эти края впервые: память хранила фиорд, до отказа набитый судами. Они стояли на якорях в полукабельтове один от другого, ветер доносил с соседних транспортов не только говор, но и запахи камбуза, и можно было безошибочно определить, что сегодня готовят к обеду на «Пэнкрафте» или панамском «Эль Капитане». По утрам Лухманов поднимался на мостик и раскланивался с Гривсом, который тоже выходил из каюты на своем сухогрузе — их разделяло менее сотни метров унылой воды.
