Объяснять свое настроение не хотелось. Да и что он мог толком возразить лейтенанту? Что дольше, нежели тот, плавает на судах и лучше знает повадки врага? Что на их курсах, которые повторяют пути предыдущих конвоев, немцы наверняка развернут «волчью стаю» подводных лодок? Что, обнаружив конвой, фашисты вцепятся в него мертвой хваткой?.. А если выход назначен к тому же на двадцать седьмое, их даже обнаруживать не понадобится, так как немцы знают о конвое заранее… Митчелл в свою очередь доказывал бы, что силы кораблей охранения достаточно велики, чтобы сразиться даже с германской эскадрой, что почти сотня тех самолетов, которая базируется на авианосец, загонит под воду любую лодку, неосмотрительно вышедшую в атаку на транспорты… Нет, возражать, а тем более спорить сейчас не хотелось, и Лухманов, отвечая на последний вопрос лейтенанта, просто сказал:
— У меня нет возможности сомневаться: я должен во что бы то ни стало доставить грузы в советский порт.
Митчелл с уважительным пониманием кивнул и тут же доверительно и в то же время обнадеживающе добавил:
— Коммодор конвоя и командир эскорта созовут совещание капитанов судов. Вам сообщат об этом… Когда вы ознакомитесь с планом операции, ваша уверенность в успехе, убежден, станет непоколебимой.
Он произнес это несколько напыщенно, однако искренне, и Лухманов невольно улыбнулся: вспомнил, что совсем недавно был таким же и сам. Верил беспрекословно в незыблемость инструкций и наставлений, в непорочную точность планов и графиков. А после в эти графики вносили свои непредвиденные поправки ветры, штормы, течения… Даже в начале войны, когда наши войска оставляли город за городом, он, Лухманов, как многие другие, был убежден, что это совсем не надолго, что через месяц или два наша армия с помощью немецкого пролетариата разгромит фашизм. Разве не об этом ему твердили в течение многих лет?.. Война принесла немало разочарований, но в то же время заставила многое передумать, многое оценить по-новому. Лухманов, как и миллионы людей вокруг, как-то вдруг повзрослел. Понял главное: успех любого трудного дела, в том числе и исход войны, зависит от усилий каждого человека, от его собранности, стойкости, мужества. Какие бы радужные планы ни возникали, они лишь придавали человеку целенаправленность, однако не облегчали ни его труда, ни участия, ни ответственности. Это напоминало предварительные расчеты штурманом курсов: они казались порой идеальными и сверхточными, но по ним еще следовало успешно провести судно, что зависело, в конце концов, не столько от того, кто делал расчеты, сколько от мастерства экипажа, от каждого моряка… Быть может, меры для успешной проводки конвоя адмиралтейство принимало действительно всесторонние, продуманные и солидные. Но сами по себе они еще не ограждали суда от опасностей в океане, не уменьшали ответственности экипажей, не облегчали их труд — и моряцкий, и ратный. Торжествовать победу было еще ох как рано, а Митчелл уже торжествовал, наивно веря во всемогущество предначертаний адмиралтейства. Лухманов потому и улыбался, что в этой наивности, в горячности лейтенанта угадывал юность. Ту юность, которая все вокруг, даже войну, видит сквозь романтический флер, которая не познала утрат и разочарований и для которой море и палуба не стали пока тяжкою нивой, политой моряцким потом и кровью, а все еще виделись изначалом тщеславных надежд, овеянных громкой славою флота и окруженных сиятельным ореолом побед, вековых традиций и сентиментальных легенд о красивой смерти. Вера исходит из убежденности так же, как и от святой наивности. И Лухманов не стал раньше времени разрушать в лейтенанте возрастную наивность. Зачем? Если ей суждено исчезнуть, пусть свершится сие в свой черед и в свой срок.
