Пили чай почти молча, лишь изредка перебрасывались словами. Только Митчелл, то и дело заглядывая в блокнот, обращался к старпому Птахову:
— Русский язык такой широкий… большой. Вот, записал сегодня. «Кишка кишке кукиш кажет», — прочел он медленно, по слогам, перевирая ударения. — Что это значит?
— Народное выражение, — усмехнулся Птахов. — Ощущение голода.
— А что такое есть «балахманный»? Это сказала рулевому ваша маленькая мисс Тося.
— Ну, легкомысленный, что ли… Непутевый.
— Непутевый? — изумился лейтенант и тут же занес это слово в блокнот. — Что такое есть «непутевый»?..
Когда Лухманов после чая вернулся в каюту, спать ему не хотелось. За иллюминатором, в небе, все так же тлела полярная дневная заря. Он знал, что она не угаснет и через несколько коротких часов опять начнет разгораться в новое утро. Изменит ли новый день что-либо в судьбе их?.. Гадать об этом желания не было. Он чувствовал усталость, хотя минувшие сутки работой не обременяли. Но разве от дум и тревог мы не устаем порою гораздо больше, нежели от трудов?
Снова уселся в кресло. И как всегда в нерадостные минуты, от которых пытался бежать, постепенно ушел в призрачные воспоминания об Ольге.
Как-то воскресным днем он, курсант Лухманов, уволился «на берег». Стояла южная весна, в палисадниках буйно цвела сирень. От моря еще тянуло прохладой, но густая теплынь обволакивала землю, щедро наполняла небо и окоем, и потому влекло к синеве и простору. Поскитавшись по городу, он забрел на водную станцию.
Оставив в залог ботинки, брюки и форменку, взял небольшой швертбот. Суденышко оказалось грязным, запущенным, и он, чертыхаясь, стал наводить на нем, прежде чем отойти от берега, моряцкий порядок. Расхаживал неподатливые, скрипучие блоки, обносил вдоль бортов, по всем правилам, снасти, сплетал аккуратно, чтобы не застревали в блоках, шкоты.
— Вы скоро освободите швертбот? — услышал он неожиданно и обмер: рядом на низеньком, вровень с яхтенными бортами, причале стояла Ольга Петровна.
Привык ее видеть в классе в черном морском костюме, который придавал женщине строгость, как бы подчеркивая ее возрастное и служебное старшинство. В светлом же платье, в крохотных туфлях-босоножках, она показалась Лухманову едва повзрослевшей девчонкой, чуть ли не школьницей — стройной, подвижной, юной. Тугая корона волос, которая обычно естественно сочеталась и с форменной тужуркой, и с черным галстуком, в ту минуту почудилась ему случайной и нарочитой, будто ее собрали только затем, чтобы всем и каждому подтверждать: Ольга Петровна и в платьице взрослая.
