То же можно сказать о второй главе — «Лицей», Бартенев оперирует большим документальным и мемуарным материалом, когда рассказывает об определении Пушкина в Лицей, основании этого учебного заведения, имеющего целью «образование юношества, особенно предназначенного к важным частям службы государственной», об организации и системе обучения, профессорах и воспитанниках — «лицейском братстве», переводном экзамене 1815 года в присутствии Г. Р. Державина и выпускном 1817 года.
Бартенев жалуется, что для хотя бы относительно полной характеристики самого Пушкина не имеет достаточно фактов. Воспоминаний И. И. Пущина и других лицеистов ещё не существовало, недоступен ему был и лицейский архив.
Что касается поэтического творчества Пушкина в Лицее, Бартенев в основном ограничивается цитированием, библиографическими справками и самой общей оценкой — «с каждым новым произведением заметно росла сила стиха, прелесть выражения, смелость мысли…».
Зато едва ли не впервые специально останавливается на отношениях начинающего поэта с «лучшими нашими писателями» — H. М. Карамзиным, В. А. Жуковским, К. Н. Батюшковым, сумевшими оценить его необыкновенное дарование, на его деятельном участии в литературной борьбе вместе с другими «арзамасцами».
Подчёркнуто значение для духовного и поэтического развития Пушкина Отечественной войны 1812 года и связанного с нею общественного подъёма: «Мы, не обинуясь, приписываем влиянию тогдашних славных событий быстрое развитие поэтического таланта Пушкина». При этом, верный своим монархическим убеждениям, Бартенев в сугубо идеализированном виде представляет Александра I и отношение к нему лицеиста Пушкина.
Упоминаются и офицеры лейб-гвардии гусарского полка, стоявшего в Царском Селе, общение с ними молодого поэта, особенно с одним, который «был почти ежедневным собеседником его». Речь идёт о П. Я. Чаадаеве, хоть имя его и не названо и политическое содержание их ежедневных бесед не раскрыто.
Этой стороны духовной жизни Пушкина-лицеиста Бартенев предпочитает не касаться. Широкий круг общественных, политических интересов, нашедших выражение в стихах юного поэта, обойдён биографом, что объясняется не только его миропониманием, но и цензурными условиями конца николаевского царствования.
Это ещё сильнее ощущается в главе, посвящённой послелицейским годам (1817—1820). Проявление политического вольномыслия — в жарких ли спорах, в стихах ли — определяется всего лишь как «необузданные увлеченья», «заносчивые речи».
