— Ах, это вы? Что за страсть являться как привидение? Можно подумать, что вы сюда просочились.
Теремов не первый год работал с Голутвиным, знал, как часты перепады в настроении начальства и как важно не обращать на это внимания. Начальство не придает особого значения своим вспышкам, полагая, что капризы и раздражительность ему положены по рангу. Теремов молча принял упрек, отлаженным движением раскрыл папку с делами.
— Ну, чем порадуешь? Кто там еще скурвился, проворовался, погряз в пороке?
Голутвин осторожно распрямился в кресле. Годы давали себя знать: отложение солей, сколиоз, холецистит, Тело стало непослушным и, казалось, скрипело и скрежетало при всяком движении. До чего дожил: надо помогать рукой, чтобы забросить ногу на ногу. Стыд. Голутвин достал из ящика коробку с порошками, нащупал на телефонном столике стакан с водой. Запивая лекарство, брезгливо морщился.
— Такие дела, — сказал тяжело, с одышкой. — Послушай, Теремов, ты боишься старости?
Вопрос был задан с вызывающей прямолинейностью. Это показалось Теремову обидным. Как-никак почти шесть лет разницы. Голутвин мог бы и воздержаться от подобных вопросов.
— Я об этом не думал, — без энтузиазма ответил Афанасий Макарыч.
— Врешь. Мы все об этом думаем. Ты вроде года на три меня моложе?
— На шесть.
— Вот видишь. Хе-хе. — Голутвин скрипуче засмеялся. — А говоришь, не думал. Мои-то годы вон как помнишь. Значит, считаешь, Афоня. Просыпаешься каждое утро, и как укол бодрящего эликсира: я моложе Голутвина на шесть лет.
— Напрасно вы фантазируете. Ни о чем подобном я не думаю.
— Врешь. Только что тебе бояться? Это я старше, а не ты. Раньше мы как могли с тобой сказать вопреки всем неурядицам, подсиживаниям, наветам: «Шалишь, нас через бедро не бросишь! Мы еще посмотрим, кто кого». А почему мы так могли сказать, мой преданный Афанасий Теремов, а? Может, связи наши были тому гарантией? Нет. Какие связи? Выдернули с периферии, пихнули в громадное дело, как в реку бросили. А там — течение, омуты. А им наплевать — плывите, и весь сказ. Мы и плавать не умели, ведь не умели же, Теремов? Энтузиазм, дерзость, здоровье. И ничего больше. Ни-че-го! А сказать «шалишь!» могли. Теперь вот, — Голутвин обвел глазами громадный кабинет, посмотрел на свой стол, — одних телефонных аппаратов: наверх, вниз, в стороны — пять штук. Кто не знает Голутвина? Все знают. Считаются, ценят, боятся. Ранг, может, и не самый высокий, но порядочный, и регалий хватает. А сказать «шалишь!» не могу. И знаешь, почему? Нет у нас в резерве непрожитых двадцати лет, физиология не та. А у Метельникова есть. Вот ему я завидую.
