Аура в этом случае описывается Толстым таким образом:
"Вдруг просветлело в его душе и завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята перед его душевным взором. Он почувствовал как бы освобождение прежде связанной в нем силы и ту странную легкость, которая с тех пор не оставляла его". Здесь слова: "вдруг", "неведомое", "просветлело в его душе", освобождение и странная легкость" говорят о тех же переживаниях психической ауры.
Здесь мы имеем новые черты: "легкость", "свет", и то эпилептоидное озарение, которое присуще эпилептоиду.
7. Галлюцинации
Были ли галлюцинации у Толстого? Чтобы ответить на этот вопрос, вернемся опять к предыдущим цитатам из "Записок сумасшедшего" и обратим внимание на это место в описании "арзамасской тоски".
"Да что за глупость -- сказал я себе, -- чего я тоскую, чего боюсь"?
"Меня", -- неслышно отвечал голос смерти. "Я тут". Таким образом, тут уже определенно, без всяких сомнений говорится, что отвечал голос смерти. Кроме того смысл употребления местоимения "она", "вот она" и затем слова: "видел, чувствовал", что "смерть наступает", -- уже определенно говорят за то, что он имел зрительную галлюцинацию. А во втором отрывке Толстой уже определенно употребляет слово "привидение".
-- Чего я боюсь, точно дитя? Привидений я не боюсь. Да, привидений... Не даром он дальше вместо слова "привидение" уже употребляет местоимение в среднем роде.
"Оно вышло за мной"; "то, что меня сделало" и т. д.
Замечательно то, что это же переживание галлюцинации устрашающего характера (в данном случае, галлюцинации смерти) он использовывает в ряде произведений, где необходимо ему показать: или предсмертные переживания героя, или просто как галлюцинации устрашающего характера. Пример последней формы мы имеем в рассказе "Поликушка" в переживаниях Дутлова. Тут только имеется разница: вместо среднего рода "оно" употребляется местоимение "он", подразумевая под этим повесившегося Поликея, являющегося Дутлову в виде галлюцинации. Приведем это место из рассказа "Поликушка":
... "Ему долго не спалось; взошел месяц, светлее стало в избе, ему видно стало в углу Аксинью и что то, чего он разобрать не мог: армяк ли сын забыл, или кадушку бабы поставили, или стоит кто-то. Задремал он или нет, но только он стал опять вглядываться... Видно, тот мрачный дух, который навел Ильича на страшное дело и которого близость чувствовали дворовые в эту ночь, - видно, этот дух достал крылом и до деревни, до избы Дутлова, где лежали те деньги, которые он употребил на пагубу Ильича. По крайней мере, Дутлов чувствовал его тут, и Дутлову было не по себе. Ни спать, ни встать. Увидев что-то, чего не мог он определить, он вспомнил Ильюху со связанными руками, вспомнил лицо Аксиньи и ее складное причитанье, вспомнил Ильича с качающимися кистями рук. Вдруг старику показалось, что кто-то прошел мимо окна. Что это, или уж староста повещать идет? -- подумал он. -- Как это он отпер? -- подумал старик, слыша шаги в сенях, -- или старуха не заложила, как выходила в сенцы? -- Собака завыла на задворке, а он шел по сеням, как потом рассказывал старик, как будто искал двери, прошел мимо, стал опять ощупывать по стене, споткнулся на кадушку и она загремела. И опять он стал ощупывать, точно скобку искал. Вот взялся за скобку. У старика дрожь пробежала по телу. Вот дернул за скобку и вошел в человеческом облике. Дутлов знал уже, что это был он. Он хотел сотворить крест, но не мог. Он подошел к столу, на котором лежала скатерть, сдернул ее, бросил на пол и полез, на печь. Старик узнал, что он был в Ильичевом образе. Он оскалялся, руки болтались. Он влез на печку, навалился прямо на старика и начал душить.
