"Великий ужас", объявший Рим сразу же после 9 августа 378 г., древние историки охотно сравнивают с тем огромным трагическим потрясением, которое испытали римляне после разграбления их города в 410 г. Аларихом. Сравнения обычно делаются для того, чтобы лучше понять происходящее. В римской истории не было военного поражения более тяжкого, чем нарушение неприкосновенности померия - городской черты Рима. Посягательство на эту черту ломало вековой порядок, вдребезги разбивало равновесие античного космоса, "социальным" центром которого в течение многих веков был Рим, настежь распахивало дверь, за которой была пропасть. Вот почему сама возможность подобного сопоставления двух событий представляется нам симптоматичной. До трагедии 410 г., превосходящей обычные несчастья, к которым римляне уже давно привыкли, не было в римской истории ничего, что могло бы сравниться по своей зловещей значимости с Адрианополем. Доказательством тому служит тот факт, что в связи с Адрианополем римляне вспоминают злополучный день битвы при Каннах [16], от кровавого призрака которого тщетно пыталась избавиться их коллективная память.
Само по себе поражение при Адрианополе, быть может, и не было событием вселенского масштаба. Но велико было его значение как символа повторяющегося несчастья, подтверждения бессилия Рима, неспособного уже подняться вверх по наклонной плоскости, стремительно ведущей к гибели. Кроме того, Адрианополь же был последним и самым кровавым в череде поражений, обрушивавшихся на Рим на протяжении IV столетия. Поражения терпела "непобедимая" армия империи. Били ее пришедшие с Востока кочевники. Поражения вынуждали римское воинство менять свой облик, "обращаться в варварство", отказываться от монолитных квадратных легионов, приобретая черты чуждые и безобразные (не только во внешнем и эстетическом смысле, но лишенные столь привычного для римлян порядка, то есть без-образные.-Ред.) по мнению тех, кто все еще рядился в тогу ревнителей древних традиций квиритов [17]. Адрианополь стал той каплей, которая переполнила кубок, наполненный до краев несчастьями. И в этом смысле он - мера целой эпохи. В этом же самом смысле он и по сей день остается точкой отсчета в размышлениях историка, чья цель исследовать не столько непосредственный процесс возникновения, сколько истоки и корни средневекового рыцарства.
Далеки эти корни. Они уходят в глубь истории техники и истории ментальности. Наверное, так сказали бы мы, если бы придерживались обветшалой дихотомии в изучении истории. Но постараемся отойти от нее. Наша цель заключается в том, чтобы попытаться выработать действительно единый общий подход к проблеме. Парфянин, "подлый и злобный", каким ощущает его вся "классическая" эпоха начиная с великого греческого историка Геродота, парфянин, атакующий исподтишка и стремительно исчезающий за горизонтом на мчащей галопом лошади, обрушивающий на преследователей град смертоносных стрел; парфянин и сармат, закованные в стальные латы (лучшего качества и закалки, чем были у римлян),- вот кто одержал победу. Пресветлый и божественный символ величия при совершении триумфальных шествий, конь окончательно переходит в разряд залитых потом и кровью средств, при помощи которых обеспечивается вполне конкретный перевес над силами противника во время сражения. Конь был известен греко-римской религиозности как животное и солярное
