— Сословие?
— Поселянин-собственник, — отвечает немец, но спешит прибавить: — Это теперь я так называюсь, а по настоящему я — колонист.
— Хорошо. Как сюда приехал?
— По железной дороге.
— Сколько было на старине земли?
— Немного. Сто десять десятин.
Толпа, большая часть которой век свой свековала на наделе в четверть десятины, притихает. Немец кладет руки в брюки, но сейчас вынимает их.
— Что ты с этой землей сделал?
— Я? — спрашивает немец. И он, и толпа несколько удивлены, что ему после того, как раскрылось его значительное экономическое инкогнито, все-таки говорят ты. — Я? — удивляется немец.
— Да, Якоб Клотц, ты.
— Продал, — нахмуриваясь, отвечает немец.
— За сколько?
Толпа совсем притихла. Да и немец отвечает не сразу, предвидя эффект, который должен произвести его ответ.
— За сколько же?
— За двенадцать тысяч пятьсот рублей.
Толпа замирает и только бегает глазами с немца на переселенного и обратно, ожидая, что немца посадят на стул. Тут-то и надо продолжать беседу вежливо, но на ты, чтобы не делать различия с остальными...
Якоб Кристианович Клотц в точности исполнил все обязанности переселенца и теперь заявляет свои права.
— Господин начальник, — говорит он, — в Кассельской волости остались мой сын, его жена, трое детей, две лошади и одна фура.
— Ну, так что-же?
— Пошлите им удостоверение на право проезда по железным дорогам по переселенческому тарифу.
— Зачем это тебе, Якоб Христианович Клотц? Ведь ты богат.
— Да, я богат.
— А ведь это для бедняков пониженный тариф.
— Нет, он для всех поселян.
— Положим, так; но ведь ты больше помещик, чем поселянин.
— В паспорте сказано, что я поселянин.
— Да ведь не паспорт делает человека!
— Тогда не нужно паспортов. А пока паспорт есть, я поселянин и имею право на проезд по переселенческому тарифу.
— И ты непременно хочешь воспользоваться этим правом?
— Когда я имею право, тогда я имею право; когда я не имею права, тогда я не имею права, — сентенциозно говорит Якоб Кристианович Клотц.
Якоб Христианович прав, и удостоверение ему выдается. Но этим он не ограничивается. Он просит, чтобы ему указали надежного киргиза, который подрядился-бы доставить его на верблюдах в Ташкент, и затем дня два будет ходить с киргизом к чиновнику, чтобы тот помогал ему торговаться и сочинять условие. Это тоже его право: чиновник обязан оказывать переселенцам всякое зависящее от него содействие.
Немец несимпатичен. Его пиджак конфузит мещанских девиц, когда они смотрят на немца сзади; его живот смешит рассыльного Михайлу. Лицо выражает столько-же, сколько печной горшок. Глаза серы и тусклы. В колониях, на старине, — такая тосчища, что редкий пастор, пивший в Дерпте пиво, выдерживает в этом аду трудолюбия и благонравия. На новом месте, в Ташкенте, Барнауле или Оренбурге, немец заведет точно такой-же ад. И несмотря на это, он все-таки отрада после ада противоположного, ада русской распущенности, плутовства и темноты. Хорошо было-бы эти два ада смешать вместе, — вышло-бы премилое чистилище, так-как земного рая существовать не может.
