«Ты чей?» — строго переспросила она.
Мантусов улыбнулся.
«Что ж ты нос-то себе не отрастила? А? У тебя же вместо носа пуговица. Тебя как зовут?»
«И не пуговица вовсе, — не приняла шутки девочка. — А зовут меня Машей».
«Где ж твоя мамка?»
Девчушка потупилась.
«Мамку миной убило… За картошкой она пошла, а там как бабахнет… Нету мамки. И тетя Фрося померла тоже… — Она вздохнула и, помолчав, неожиданно спросила: — А у тебя, дядя, хлеба нету?»
Ее слова и особенно то, как они были сказаны — просительно и в то же время с каким-то недетским достоинством, — вызвали у Мантусова и жалость, и какую-то беспомощность, и даже смущение. Словно он был виноват в том, что у этого ребенка нет хлеба. Он протянул руку и хотел погладить девочку по голове. Но она испуганно отпрянула в сторону и крикнула:
«Не тронь!»
«Есть у меня хлеб, — как можно серьезней сказал он. — Только не здесь. Пойдем со мной?»
Она глянула на него все еще недоверчиво и заколебалась.
«Не бойся! — Он протянул ей руку. — Ну, пошли, Пуговица!..»
В столовой медсанбата девочку накормили. Она сразу подобрела и доверчиво прижалась к Мантусову. Он почувствовал, как у него запершило в горле, и, чтобы скрыть нахлынувшие чувства, грубовато погладил девочку по спутанным, давно не мытым волосам.
Так Пуговица оказалась в медсанбате, а Мантусов стал чем-то вроде няньки.
На рассвете Мантусов задремал. Потом опять проснулся. По бледной синеве окна определил, что еще рано. Попробовал устроиться поудобней — и не смог. Циновка казалась жесткой и неприятной. Боль в бедре не утихала. В казарме было душно. Сильно пахло плесенью, по́том и еще чем-то кислым. Всю неделю, что они жили на острове, Мантусов не замечал этих запахов, а сегодня вдруг почувствовал, да так остро… Казарма была буквально пропитана этой затхлой кислятиной. И каждый запах различался отдельно, будто существовал сам по себе, ни с каким другим не смешиваясь.
Мантусов давно уже заметил за собой эту особенность: как только заноют старые раны, обоняние сразу обостряется. Ну разве мог он раньше по дыму определять сорт махорки?.. Где бы кто ни курил, табачный дым казался ему совершенно одинаковым. А сейчас, стоит лишь принюхаться, сразу скажет — у кременчугской махорки дым с горчинкой, она покрепче павлодарской будет, а к краснодарской всегда примешивается какой-то тонкий, еле уловимый сладковатый аромат — так пахнет лаванда.
Поворочавшись еще немного, Мантусов встал. Осторожно, чтобы не разбудить спавшего рядом Семибратова, натянул свои огромные сапоги. В канцелярии, где они размещались вдвоем, было тесно, не развернешься. Тихо ступая, Мантусов вышел из казармы.
