Рябинину вдруг почудилось, как оттуда, из угла, из приемника, вырвалось что-то жуткое, почти мистическое, которое он еще не понял разумом, но уже тихо содрогнулся телом, и одновременно с этим пониманием он услышал слова диктора: «По заявке много лет проработавшей за прилавком Веры Михайловны Пленниковой мы включаем в программу старинный романс „Не уезжай ты, мой голубчик“. Слушайте, Вера Михайловна, свое любимое произведение».
— И я нахожу время, чтобы сыграть в бильярд…
— А вы находите пять минут, чтобы поплакать? — спросил Рябинин странным, испаряющимся голосом.
— Не дошло.
— Вы когда-нибудь плачете?
— Из-за чего?
— Неужели у вас нет того, из-за чего хотелось бы поплакать?
Глаза Васина раздраженно потемнели.
— А вы плачете? — спросил он, все более раздражаясь, потому что зря истратил свое время.
Рябинин не ответил, ибо промелькнуло, исчезая…
…Только тот взрослый может заплакать, который много плакал в детстве…
— Сергей Георгиевич, вы свободны. О вашем служебном проступке я доложу прокурору города.
И опять промелькнуло, но так далеко и стремительно, что не осталось и следа.
Из дневника следователя. Странно и, может быть глупо думать об умершем человеке, которого не знал. Сколько людей умирает… И все-таки я бесплодно думаю о ней, о себе, о жизни…
Что жизнь у человека одна, что выпала она ему лотерейно, что не повторится ни в пространстве, ни во времени — это понимают многие. Реже понимают другое, и пожалуй, более важное — жизнь человека до обидного коротка. Я это осознал эмпирическим путем еще в раннем детстве. Испарялось мороженое, стоило его только лизнуть. Исчезала конфета, едва успев освободиться от обертки. В войну пятьдесят граммов хлеба, данные матерью на обед, таяли во рту быстрее мороженого. Двухчасовое кино укладывалось в минуты. Прогулка кончалась, не успев начаться… И я догадался: если все хорошее так быстро проходит, то и жизнь пройдет мгновенно, как интересное кино.
Годы мою догадку подтвердили. Но догадки, мысли, выводы для того и нужны, чтобы принимать решения. Жизнь коротка… И что? Как я должен жить, что мне нужно делать, если жизнь моя так коротка?
Запахи — влажной земли из-под берез, далекой сирени, молодой листвы и чужих духов — принесли что-то смутное и неощутимое, бывшее, может быть, в детстве, а может, только в снах. Лиде захотелось удержать это нереальное и щемящее чувство, понять его и запомнить, но оно было где-то в ней и вроде бы где-то в воздухе, вместе с тем запахом сырой земли и далекой сирени. Поэзия, это поэзия. Есть люди, которые умеют ловить ее из воздуха и класть на бумагу, столбиками. Запах березы — столбиком? Поэзия — это тоска по тому, чего в жизни нет и никогда не будет.
