— Кто отец печатного дела?
— Да кто ж еще — Гутенберг!
— А когда он родился?
Ну, гадаешь-гадаешь — и отгадаешь.
Принимается за тебя другой:
— Скажи мне, что окисляет свинец?
Просто профессором должен был быть. Наконец Базилеску тебя спрашивает:
— Ну, теперь где ты хочешь работать?
Если ты посмекалистее — худо-бедно перебьешься, а нет — и рабочие над тобой посмеются, и денег ни гроша. Да разве мало таких было? До самой старости так и не знали, где взять дефис, каждый раз его разыскивали. Чем такой позор — лучше совсем отступиться. Ну, а Антоникэ можно было перевести с его машины куда угодно: в переплетную, брошюровочный цех, на тигель, на фальцовку, в наборный цех, — он все умел; только ротационную машину не мог разобрать, — это дело серьезное, здесь нужна специальная выучка. Кое-как это не сделаешь.
Антоникэ облегченно вздохнул. Рабочие все еще не замечали его. Кажется, здесь он когда-то побросал на пол и топтал ногами бог знает сколько страниц, — хотел отомстить хозяину, который не заплатил ему по справедливости. Сюда, в наборный цех, однажды зимним утром пришел и Филипаке — слабенький, худенький, голодный, в только что полученном слишком длинном и широком синем халате, заплатанном и запятнанном чернилами. Он был на два года младше Антоникэ, и, поэтому он всегда называл его «дядя Антоникэ», — не то что сейчас — «товарищ», чтобы показать, что между ними дистанция, что с их дружбой покончено.
Кажется, здесь, за черным деревянным реалом, они прятались, — здесь, в темном цеху, где зимой едва нагревались старые батареи, они, таясь от мастеров, потихоньку курили, — ведь кабы поймали их мастера за этим занятием, заставили бы проглотить горящие сигареты.
Где, в каком уголке мозга прячутся у Филипаке эти воспоминания, с такой силой нахлынувшие сейчас на Антоникэ? Нет, напрасно некоторые говорят, что это не так! Прежде чем враг обнаружится, ты носишь его здесь, у себя в душе. Одни зовут это честолюбием, другие по-иному. Жестокая болезнь! Она поглощает человека, лишает его рассудка, он больше никого не хочет знать: ни друзей, ни семью. Ему хорошо, но он хочет, чтобы было еще лучше, и только ему одному! Если бы мы могли выгнать ее из себя, эту заразу, которая разъедает нас изнутри, делает нас такими мерзкими!..
Что ты такое говоришь, дорогой Антоникэ? А ну, погоди-ка: кто же, в конце концов, виноват, что ты спутался с Домникой, — они? Ну, что ты скажешь, дорогой? Значит, Филипаке больше с тобой не разговаривает потому, что он зазнался, став директором? А разве ты не мог стать директором? Ан нет, тебе не понравилась школа, ты не захотел учиться! И вот до чего ты докатился! Да разве такими бывают коммунисты, дорогой товарищ? Как там сказано? «Кто стоит на месте, тот в действительности движется назад!» Так это? Так! Ну, значит?.. При чем тут Филипаке? Нет, ты скажи!
