Иногда старуху охватывало отчаяние, она откидывалась на подушку, вслушивалась в тишину, царившую кругом. Сердце бешено стучало в груди, в ушах звенело. Ночь катилась к рассвету, а сон все не шел. Вот уже однажды пропели петухи, потянуло свежим ветром, сумерки, казалось, еще больше сгустились. По балке навеса пробежала кошка, в темноте сверкнули ее глаза и погасли. Через двор лениво прошла собака, остановилась у столба, почесалась за ухом и куда-то скрылась. У Малтрифоновых замычала корова, тяжело, с надрывом, словно телиться собралась; с улицы донесся стук колес проезжающей мимо телеги. Старой почудилось, что не телега катится, а неотвратимое время. Скоро заря встанет, люди зашевелятся, пастух прокричит, созывая коров, и потянется день, как все предыдущие, и он пройдет, и снова навалится душная, бессонная ночь. И снова она ни на что не решится, не найдет выхода. И так будет каждый день и каждую ночь, а потом Тошка возьмет сына и уйдет в новый дом. А что потом? Все на куски распадется, растащат добро, как банда разбойников… Вылюолов или какой-нибудь другой охотник до чужого наложит лапу на нажитое с таким трудом, с потом и кровью…
И как только представит себе все это, волна ярости так и накатится, так и зальет. Вся жизнь ее — в этой земле, в каждом ее клочочке, крошку по крошке собирала, для детей, для внуков, а теперь что? Незваный гость нахально войдет в дом, и все ее кровное к рукам приберет?! И прямо у нее на глазах… Нет, пока жива — не бывать этому!
Плохо будет, если не обдумать все заранее, не отклонить беду. Что же придумать? На что решиться? Только так, чтобы без промашки. А коль промахнется — все вверх тормашками полетит. Может, с сестрой посоветоваться? Нет, нет, в таком деле только на себя рассчитывай, вдвоем опаснее. Даже Ивану ни о чем нельзя сказать. Такая тряпка… Рукой отмахнется, дескать, брось и думать об этом. Да и что с него взять? Сосунок ведь еще, сам ни гроша не заработал, не знает, чем эта земля пахнет, сколько пота и крови в ней.
„Одно только плохо, — лихорадочно перебрасывалась она на другую мысль, — а вдруг Тошка из рук ускользнет? Вольному — воля. Да-да, так и сделает. Раз пошли по деревне разговоры, найдется, кому ей совет дать. И мужика найдут, и барахлишко перенести помогут, и все будет по закону, тютельки в тютельку… Нет, укоротить себя надо, — решила старуха. — Прав Иван: чирей у нее вскочит — все мы будем виноваты. А одергивать если буду, она при мне-то слова поперек не скажет, а потом людям будет жалиться. А им только дай чужую беду руками разводить… Нет, нет, надо с ней поосторожней, как бы не спугнуть, — она словно сама себя пыталась убедить, не будучи уверена, что так оно и будет. — Теперь надо с ней поласковее, пусть успокоится, да и люди перестанут языки чесать… А то, гляжу, и она что-то задумываться стала, не дай бог, чего выкинет… Надо с ней помягче, чтоб не учуяла…“
