Тошка не смела глаз поднять на свекровь, но кожей чувствовала на себе ее ненавидящие взгляды. И куски застревали у нее в горле за общим столом. Ах, изведут они ее! Ох, выгонят со двора. Но куда убежишь? Тетка Гела только так, для виду, к себе зовет. Бог знает, какие у нее расчеты. Небось, думает, что выдаст ее за богатого вдовца? Или будет угождать, пока ей самой выгодно, а потом и она выгонит. Тогда куда? К кому?
Старая, кряхтя, тяжело поднялась из-за стола, обошла Тошку и взяла переполовиненную буханку хлеба.
— А и я не нижу, что хлеба на столе нет, — смутилась Тошка. — Что же ты, мама, мне не сказала, он рядом со мной — я бы нарезала.
— Уж ты нарежешь, ишь какая шустрая! — процедила старуха сквозь зубы и снова наклонила голову.
Тошка оставила вилку, отвернулась от стола и заплакала. Мальчик испуганно взглянул на нее, обернулся к дяде, к бабке, а потом обнял мать и заревел тоже. Старая вскинулась, глаза ее злобно сверкнули.
— Иди ко мне, внучек, иди, родной, — ласково позвала она, протягивая ему руки. Но он сердито отвернулся, замахал ручонкой.
— Не хочу, ты злая, ты плохая!
— Плохая я… всем я плохая…
— А какая же! — вспыхнул Иван, — думаешь, святая великомученица? — Он бросил в раздражении кусок хлеба на стол и стал нервно отряхивать крошки с рубахи. — Век прожила, думай, что говоришь!.. Да от тебя и помешаться недолго!
— Подожди! Подожди! — кивнула она злобно, — от молчунов-то скорее спятишь…
Тошка упала ничком, она задыхалась от несправедливой обиды. „Матушка, зачем ты меня на свет родила? — проклинала она свою жизнь, — зачем кормила-поила, зачем вырастила, раз я такая скверная?.. Неужто мне моего горя мало, так и дома поедом едят?.. И так крестные муки терплю, зачем же сердце мне терзают?..“ Она билась, как подстреленная птица, пальцы судорожно сжимались, словно хотели ухватить что-то ускользающее.
— Нет, это не жизнь, это не жизнь! — кричал Иван, стуча кулаком по столу, — что за напасть такая? Нечистая сила в доме поселилась? Сил нет! Хоть из дому беги…
Петю прижался лицом к матери, ласково гладил ее по щеке, приговаривая сквозь слезы:
— Не надо, мамочка, не надо!
Старая молча следила за происходящим, только лицо ее недобро дергалось. Не трогали ее ни крики Ивана, ни слезы снохи. Вот слова ребенка больно кольнули.
— Не плачь, не плачь, замолчи, — повторял он. — Вот погоди, вырасту, я бабку вздую, будет знать…
„Замолчит она, замолчит, что аж навеки онемеет!“ — думала старуха, пряча свою угрозу в черный платок, низко надвинутый на глаза.
