— Да, ведь, Димо, и я ему то же говорил, — обернулся к нему Иван. — Вяз что надо, говорю, а он, ведь вы же знаете, раз решил… Вяз-то, говорит, ничего, да пользы-то от него чуть. Грушу хотел на его месте посадить.
— Да как оно вышло-то? С дерева, что ли, упал или споткнулся? — все встревал какой-то любопытный старичонка, шустро забегая вперед.
— Да нет, какое там! Накинул он на него канат с петлей и слез. А подкопали-то мы вяз под самый корень, глубоко. Братушка дернул слегка, попробовать, а тот ка-а-к ахнет… туда-сюда… растерялся брат, что ли не могу понять… Один здоровенный сук трах его по голове — на месте.
— Ну-у-у!
— Ах, мать честная!
— Смотри-ка ты!
„И надо же — такая смерть! Хоть бы как-нибудь по-человечески!“ — приходило одно на ум.
Бабы расходились небольшими кучками, не торопясь.
— Жалко парня! — вздохнула одна старушка, до слез тронутая ракией, только что выпитой за упокой души.
— Парня-то жаль, а девку-то еще жальче! — злобно зыркнула на нее Гела Албанка, сводная сестра Тошкиного отчима.
— А мальчонку-то какого сиротой оставил, господи, загляденье парнишка! — поддержала первую жалобщицу вторая сердобольная старушка.
— Кому как на роду писано! Кому какое счастье! — вставила третья и сокрушенно покачала головой.
— Ох, не говори, сестрица, безотцовщина — какое уж тут счастье!
— Вот судьба человеческая, не знаешь, где найдешь, где потеряешь! — ударилась в философию коротенькая толстуха — соседка.
— А ведь какой красавец был! — попыталась придать разговору более элегический тон какая-то далекая родственница. — Только-только встали они с Ваней на ноги, начали уже в дом носить, ну, думаем, можно позавидовать матери с такими сыновьями… А оно вон как повернулось…, как ей теперь, бедной!
— Пока их вырастила, выходила, от нужды голову некогда было поднять, — всхлипнула старушка.
— Разве пенсию не получает?
— Какая тебе пенсия! — отмахнулась тетушка.
— Братушка Милю дома умер. А болезнь-то его с войны, оттуда ее принес, так кто ж признает?
— Да и пенсия-то — одно название, — покачала головой одна сухонькая бабенка. — Пятьсот — шестьсот левов в три месяца…
— А все — подмога, — обернулась к ней старушонка. — Имей их сватья Милювиха, и сыновья, да и сноха так бы и вились около нее…
— Они и без того ее уважают, — перебила далекая родственница.
— Уважают, уважают… — прошамкала старушонка, и ее беззубая челюсть вытянулась вперед, как у черепахи.
Вместе с Марелой шли родственницы и соседки. Сестра крепко поддерживала ее под руку, стараясь ступать твердо и спокойно, чтобы придать бодрости несчастной матери. Соседки попытались было заговорить о чем-то постороннем: о полевых работах, о безработице и о деньгах, которых всегда не хватает, но виновато умолкли, словно кто за горло схватил. Когда подошли ближе к деревне, старая легонько высвободила руку и пошла сама. Все слезы уже были выплаканы, и она только всхлипывала время от времени. Сестра ласково ей выговаривала:
