— Ого! Цена, конечно, бешеная, но я с тобой сквитаюсь, потому что денежек своих ты скоро от меня не получишь.
Башмачник заволновался и начал было:
— Сэр, я не могу отдавать вам сапоги без…
Но тут меня осенила блестящая мысль, и я прервал его:
— Это еще что такое? Не смей называть меня «сэр». Давай сюда мои сапоги, и чтобы я больше не слышал, как ты называешь аристократа «сэр», понял?
— Сто тысяч извинений, милорд, — заговорил он, — если бы я зналь, что ваша светлость — лорд, я бы никогда не назваль вас «сэр». Как я буду записать ваше имя в книгу?
— Имя? Э-э… Лорд Корнуоллис, как же еще! — сказал я, направляясь к двери в его сапогах.
— А что делать с башмаками милорда?
— Пусть пока лежат у тебя, я за ними пришлю.
И я вышел из лавки, небрежно кивнув немцу, который в это время завертывал мои башмаки.
* * *
Я не стал бы рассказывать вам об этом эпизоде, если бы эти проклятые сапоги не сыграли в моей жизни столь роковой роли. В школу я вернулся распираемый гордостью и без труда удовлетворил любопытство мальчишек относительно способа приобретения моей замечательной обновки.
Но вот как-то утром в роковой понедельник, — вот уж поистине был черный понедельник, иначе не скажешь[5], — когда мы с мальчиками играли во время перемены во дворе, я вдруг увидел окруженного толпой учеников человека, который, казалось, искал кого-то среди нас. Я весь похолодел: то был Штиффелькинд. Зачем он здесь? Он что-то громко говорил, и вид у него был сердитый. Я бросился в класс, сжал голову руками и принялся читать, читать изо всех сил.
— Мне нужен лорд Горнуоллис, — донесся до меня голос этого отвратительного человека. — Я знаю, его светлость ушится в этой превосходной школе, ботому что видел его вчера вместе с мальшиками в церкви.
— Какой, какой лорд, вы сказали?
— Ну как же, лорд Горнуоллис, такой толстый молодой дворянин, он рыжий, немножко косит и ужасно ругается.
— У нас нет никакого лорда Корнуоллиса, — сказал кто-то, и наступило молчание.
— Стойте, я знаю! — закричал этот негодяй Бантинг. — Да ведь это же Стабз!
— Эй, Стабз, Стабз! — хором закричали мальчишки, но я так усердно читал, что не слышал ни слова.
Наконец двое из старших учеников ворвались в класс, схватили меня за руки и поволокли во двор, к башмачнику.
— Та, это он. Я прошу у вашей светлости прощения, — начал он, — я принес башмаки вашей светлости, которые вы оставили у меня в лавке. Они так и лежали завернутые с тех пор, как вы ушли в моих сапогах.
