А Иван Федорович в это время, то есть с девяти до двенадцати, по старой привычке работает. Разумеется, это непохоже теперь на прежние занятия, нет привычной атмосферы, нет нужных книг, статей. И все же Иван Федорович в эти часы находился в обычном рабочем состоянии, это за долгие годы вошло уже в него как рефлекс. Он полулежал на койке, чистый блокнот для записей открыт был на всякий случай… А Иван Федорович мысленно все дальше и дальше улетал с Земли во Вселенную, пытаясь воссоздать в себе одно из тех необходимых состояний, с которых, собственно, и начинала по-настоящему работать мысль ученого. По крайней мере, у Ивана Федоровича такой был собственный метод — настройки, накачки, душевного и мысленного расположения на каких-то ему одному известных плоскостях… Он предпочитал при этом работать лежа или полулежа, как сейчас, высоко подложив подушки, — даже это, ему казалось, необходимым было, создавало какое-то равновесие со всем… Итак, он мысленно улетал с Земли все дальше во Вселенную, но вместо того чтобы ощущать, как обычно до этого, ее безграничие, с какого-то предела собственных устремлений вдруг начинал ясно видеть, чувствовать всеми шестью своими чувствами, а скорее — седьмым, в больнице взращенным, что, вместо того чтобы безгранично увеличиваться, сфера Вселенной нашей вдруг начинает быстро и так непонятно стягиваться! И чем дальше от Земли, чем стремительнее улетал Иван Федорович, тем быстрее стягивается сфера. Стягивается, стягивается, а Иван Федорович все дальше, дальше улетает, все шире бы и шире должны пред ним горизонты распахиваться, а вместо этого… да-да — вместо этого перед ним что-то вроде совсем узкой горловины! И вот, напрягшись как-то странно, как бы и проскочил он через эту узкую горловину, локтями почти физически ощущая границы Вселенной! Проскочил и тут же, само собой, оглянулся на оставшуюся позади Вселенную. Но увидел всего лишь точку! Да, это было дьявольски трудно — вот так как бы выскочить из самого себя. Он весь дрожал. Он запрокинул голову на высокие подушки, изгибался той странной линией, что и вела его через эту непонятную такую притягательную горловину. Хлоп! И вот опять он оказался с противоположной стороны горловины. И опять вместо Вселенной увидел всего лишь точку. То есть геометрическую неясность…
В конце концов эта точка, к которой всякий раз теперь сводились мысли Ивана Федоровича, и успокоила, и, главное, своей неясностью внушила, что надо как-то решать теперь ему: а что же будет; что останется теперь перед этой самой точкой, которую — рано или поздно — надо ставить? Все это время после открытия своего, после того что с ним самим случилось в результате открытия, Иван Федорович не желал задумываться об этом. О чем угодно — только не об этом. О Марии, о работе, о древней философии, о Глебе, о Тамаре Сергеевне — о чем угодно, только не об этом, что произошло. И всякий раз во всем, куда он устремлялся, он словно бы прорывался через каменную стенку, оказывался с той стороны. И опять один. И точка. Подталкивающая, заставляющая прописать, прояснить то, что будет теперь перед самой точкой. А что могло быть? Лишь то, что и было. Открытие им формулы жизни, секрета бессмертия для людей. И как расплата, естественно, — собственная гибель. Все ясно. И нечего думать. Центр функционирует уже, съезжаются ученые, пускай теперь уж они… а он свое сделал… Подарил им формулу жизни… Осталось немного — собственный распад, который отныне теперь так и войдет в науку как распад Круглова. В общем-то, оставалась пустая формальность, вроде подписи последней — подмахнуть не глядя. Да и как же иначе, ведь формула бессмертия, о чем мечтали лучшие умы, открыта! Чего ж еще! Да, он, Иван Федорович, разумеется же, немножко сопротивляется, немножко бьется, так сказать, до последнего. И это понятно — он обыкновенный человек и даже больше — в прошлом фронтовик. И это, конечно, всем понятно и не может не вызвать уважения. А впрочем, не больше чем приличествующий торжественному случаю этикет. Это как небольшая заминка перед тем, как поставить последнюю подпись, это как выпрямить спину, набрать воздуха, уже перо, обмакнув в чернила, поднять на свет, поглядеть — соринка ль не пристала… и еще усесться поудобнее… а все ведь ждут! Затаив дыхание, и спереди и сзади окружили, ждут, чуть не подталкивают… Уселся поудобнее, еще раз вздохнул, влево-вправо глянул, на потолок теперь, за которым невидимое солнышко… а все ведь ждут, подталкивают… Да не подталкивайте ж, братцы! Не только вам, а и себе подписываю, дайте еще разок на все оглянуться, в последний раз ведь! И еще раз, и другой в чернильницу перышко обмакнешь, на свет глядя, подслеповато щурясь, еще раз невидимую пылинку снимешь, а как же-с… Поэтому, только поэтому, люди, каждый день с утра со спичкою в руке по коридору он как маятник — туда-сюда… туда-сюда… туда-сюда…
