Так темно и так тепло. Я, лениниградец, не привык к этому сочетанию, я брожу, дурея, шалея от него, я как чукча, дорвавшийся, наконец, до водки. Кончилось полярное зимовье. Я брожу бесцельно, но так только говорится, цель есть — бродить. Как огромно пространство вокруг меня. Почему-то я не чувствую этого днем, когда светло.
Возбуждающее, кружащее голову чувство затерянности. Что-то похожее бывало, когда в детстве заберешься под стол. Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел. Нету меня, нет. Ни для кого. Никто меня сейчас не найдет, никто. Вокруг меня люди, чьего языка я, слава Богу, не понимаю, и, слава Богу, они не понимают моего. Я нигде. Я у себя. Я не брожу, меня несет, уносит, уносит, вот уже я в беспамятстве и наконец я отрываюсь от взлетной полосы, достигая ровного космического оргазма. Я ровно свечусь невидимым светом. Голова свободно болтается на одуванчиковом стебельке. Она такая легкая. Охота удалась. Я уже не на охоте, я добыл все, что мне надо.
Фонари. Пляжный день кончился, будто его и не было. Ребятня, крикотня, высохший, полуосыпавшийся слой пляжного песка на женской спине — как не было этого. Теперь вечерние (по-видимому) платья, импозантные пиджаки в светящихся ресторанах и ресторанчиках. Смотришь на эти пиджаки и платья и думаешь, что сюда пришел Север. Чинный, упорядоченный Север внутри и оргиастический Юг снаружи. Они в маленьких уютных тюремках, а я — в пространстве.
Фонари.
…я вспомнил увядший, ставший вялым и коричневым стебелек одуванчика, превратившийся в теплую, раскисшую дрянь в моем плотно сжатом потном кулачке. А вот я лежу в больнице, после шести недель меня наконец выпустили погулять, и я вышел в лето. А лег еще весной. Я одурел от этого внезапного лета, наступившего сразу после межсезонной грязи, после белых разрозненных холмов слежавшихся льдистых зерен, после воздуха, иссеченного голыми прутьями. Я вглядывался в каждый листик, в каждую травинку, былинку. И я дошел до поляны. Там было много одуванчиков. Я вгляделся в один, подумал… Он почему-то заставил меня задуматься, что-то я должен был понять, вспомнить… И тут я понял, что мой любимый цветок — одуванчик.
Мертвое детство хватает живого меня. Воспоминания детства — это оплакивание жизни. Я зациклен на детстве, я оплакиваю и оплакиваю его (жизнь). Неизжитое воспоминание, неизжитая травма. Детство — травма? Пытка детством? Казнь детством? Расплата за детство? Да что я такое говорю?.. Кончился сон Обломова.
