Боинг накренился, и пассажиры разом оживились. Динамик забавно, почти по-мультяшному, залопотал на французском. Нас радовали, что мы в семи минутах лёта от аэропорта Шарля де Голля, а под нами не что иное как столица Франции.
Я приникла к иллюминатору. Все было правдой, мы были у цели. Не в том смысле, что пора было сбрасывать бомбы, а в том, что долгий наш полет наконец-то подошел к завершению. Париж напоминал огромную шахматную доску, только расчерчена она была не клеточками кварталов, а треугольниками. В отличие от Москвы, что кругами и кольцами расходилась от брошенного в середину каменно-кирпичного Кремля, в отличие от пятнистого и венозно-сосудистого Санкт-Петербурга. И все же главной достопримечательностью Парижа было не треугольные кварталы, а башня Эйфеля. Узорчатой королевой она возвышалась среди малорослой пестроты старого Парижа, и я сразу воспылала к ней нежными чувствами. Она была такой же одинокой, как я, и ее тоже не любили в годы далекой юности. А еще я подумала, что Москва без Останкинской башни осталась бы Москвой, а вот Париж без творения Эйфеля, пожалуй, помрачнел бы и подурнел. Во всяком случае, с высоты птичьего полета…
Между тем боинг свое дело знал. Умело дорисовывая вираж вокруг королевы Франции, пилоты давали пассажирам возможность в полной мере проникнуться и наполниться. Мы и наполнялись, точно детские шарики, — кто восторгами, а кто дешевым гелием. Настроение вновь портили гоблины.
— Тормози, водила! — кричал один из них, снимая башню на сотовик. — Не успеваю, блин!
Я посмотрела в его стриженый затылок с такой пронзительностью, что, верно, могла бы прожечь насквозь. Должно быть, я не слишком продвинутый чел. Иногда мне и впрямь хочется кого-то ударить и испепелить. А прощать, как советуют психологи, у меня получается редко. Лишь по выходным, когда я нормально отсыпаюсь. Или во снах, потому что сны у меня обычно добрые. В них — либо меня любят, либо я всех люблю. А сейчас я любила Париж.
Появившиеся стюардессы мышками-норушками засеменили по рядам, проверяя ремни безопасности. Я собрала свои вещи и зажмурилась. Мы заходили на посадку, а это, по свидетельству многоопытных подруг, было самым опасным. Самолеты — они ведь из металла. Почему они летают, я не понимала. В парке однажды мне на ладонь опустились сразу две синички-гаечки. Я поразилась тому, что совсем не ощущаю их веса. Два невесомых создания, два крошечных ангела сидели на моей руке и поочередно клевали зернышки овса, — я видела их, но не чувствовала! Понимаете, совершенно не чувствовала! У моей одноклассницы дома жила морская свинка — красивая, упитанная. Так она цеплялась коготками так, что едва кожу не сдирала. А синички, словно на жердочки, садились на пальцы, невесомо взлетали, порхали над головой, в считанные мгновения растворялись среди ветвей. Я понимала, за что им даровано счастье дружить с небом. Легкие люди становятся ангелами, тяжелые уходят в землю, такой я родила в те минуты постулат. Но самолеты ломали мои умопостроения напрочь. И не только мои. В противном случае люди вокруг не вжимались бы в кресла, не прикрывали бы лица журналами, не крестились бы торопливой щепотью.
