— Ничего лучшего не придумала? — спросил Севастьянов, и в голосе его послышались презрительные нотки. — Ты бы посмотрела на себя, как ты переменилась! Откуда только взялись твоя теперешняя улыбка, голос? Тьфу-у!
Тогда Катенька рассвирепела:
— Ничего не переменилась. Выросла я, вот и все! А ты как был пень деревенский, так пнем и остался.
— И в деревне я пнем не был, а здесь, на заводе, и подавно не пень. Я — сталевар, и тебе это известно.
— Не нравится, что я расту…
— Растешь-то, да не в ту сторону. Ты что, актриса какая-нибудь или ты заводская работница?
Но они перестали понимать друг друга. Как-то Севастьянов зашел в партком к Лукину и рассказал ему о своих столкновениях с женой. Лукин выслушал его, покачал головой.
— Многое, конечно, зависит от характера человека, от его душевных качеств, — сказал он. — Но многое зависит и от обстановки, в которой живет человек, от окружающей среды, от общественных отношений. Не поздно ли ты хватился, товарищ Севастьянов?
— Хватился, может, и поздно, да ведь семейные дела, товарищ Лукин, — как о них сразу побежишь докладывать?
— А кто виноват, по-твоему, что Катенька твоя так вознеслась? Она сама или еще кто-нибудь?
— Да захвалили ее, ясная вещь. Захвалили, товарищ Лукин! Ведь какая была девка!..
— Может, и так, а все же, скажу тебе, в первую голову она сама виновата. Будь она строже к себе, самокритичнее, она держалась бы скромней. Была бы более стойкой. Конечно, я понимаю, немного найдешь таких идеальных личностей, у которых от непомерных почестей не закружится голова. Значит, не менее Севастьяновой виноваты и те, кто ее превозносил. Верно?
— Верно-то верно, да сейчас мне от этого не легче.
Лукин вздохнул, снова покачал головой.
— Ох, будет у нас драка, — сказал он. — Будет драка!..
В доме приезжих, где поселился Муравьев, было по-холостяцки неуютно. Двери всех комнат выходили в один большой коридор, и по нему до поздней ночи взад и вперед топали постояльцы. Жили здесь по-гостиничному — не распаковывая чемоданов. Комната у Муравьева была хорошая — большая и светлая, но он тоже жил в ней, не разобрав своего чемодана, и шкаф и письменный стол, находившиеся в ней, оставались пустыми, храня в себе свои, вероятно неискоренимые, нежилые запахи. Муравьев надеялся переселиться к кому-нибудь в семью, чтобы по вечерам не испытывать одиночества. Он боялся одиночества, из-за этого никогда не любил ездить в командировки, а если приходилось ездить, целый день проводил на людях и к себе в гостиничный номер возвращался только ночевать. В Косьве ему предстояло жить долго, и он не хотел себя чувствовать командировочным. Наверно, и другие жильцы дома приезжих мечтали о том же.
