Во время одной из наших первых встреч, я набрался смелости спросить, кто написал, возможно, самую сильную сцену фильма – момент, когда Дэйв Боумен насильственно проникает на свой корабль, идет в мозговую комнату ХЭЛа и деактивирует компьютер. «А кто, вы думаете, это написал? Я конечно!» – сказал он с насмешливым негодованием. Я честно назвал ему причину, по которой задался этим вопросом: сцена имела холодное напряжение, в котором я увидел больше от Кубрика, чем от Кларка. На самом деле, как и в любой хорошей совместной работе, правда лежит где-то посередине. Похоже, что Кларк до известной степени задумал сцену – или, по крайней мере, сделал картезианское предположение, что искусственный интеллект живой, и поэтому ему может быть больно, а Кубрик на самом деле написал это, как он написал большую часть диалогов «Одиссеи». Вы можете сказать, что в этом случае Кубрик написал стихи, а Кларк – музыку – последнее вряд ли было готово к критике более чем через три десятка лет от такого мальчишки, как я, по вполне понятным причинам.
Конечно, это выявляет парадокс. Кларк был писателем, а Кубрик – режиссером, так что можно ли извинить одного из них за предположения о том, какие слова в «Одиссее» вылетали из его портативной печатной машинки в период с 1964 по 1968 год. Отнюдь нет. Почти каждая сцена была много раз переписана режиссером во время съемок, которые – если мы не будем брать в расчет бессловный отрывок «На заре человечества» – растянулись более чем на шесть месяцев, с конца декабря 1965 года до середины июля 1966 года (доисторический период был снят летом 1967 года). Во время съемок, и особенно во время монтажа, интуиция Кубрика подсказывала ему максимально избавиться от словесных объяснений для чистоты визуального и звукового восприятия. К ужасу его коллеги, это включало в себя закадровые комментарии Кларка, которые изначально предназначались для обрамления истории.
Таким образом, Кубрик снял то, что было суперструктурной очевидно изложенной истиной. Он сделал это без обязательной потери всего смысла; теперь эти истины стали имплицитными, а не эксплицитными. Результатом стал шедевр непрямых, внутренних и интуитивных значений. «Одиссея» – это сознательное развертывание мифологической структуры, это требование экспериментального кинематографа от первого лица и неотъемлемая непрозрачность его «реальных» сообщений, что позволяет каждому зрителю наложить на фильм свои собственные смыслы. Это важная причина непреходящей силы и актуальности фильма.
