— А я, если ты будешь еще обделывать этак цыганские дела, сделаю, что ты в другой раз не принималась за них.
— Вот что! Да разве ты мой ром и можешь мне приказывать? Кривому это нравится, так тебе какое дело? Будет с тебя того, что ты один можешь сказать, что был мой minchoro[18].
— Что такое он говорит? — спросил англичанин.
— Он говорит, что ему хочется пить, — отвечала Кармен и, раскинувшись на канапе, засмеялась, что так ловко перевела наш разговор.
А когда, сударь, Кармен смеялась, нельзя было не смеяться с ней. Толстый англичанин сдуру тоже засмеялся и приказал подать мне пить.
В то время, как я пил, Кармен сказала: «Видишь этот перстень, что у него на пальце? Хочешь, подарю тебе?» Но я отвечал: я отдал бы палец, чтоб только мне да твоему милорду сойтись в горах, с макилами в руках.
Англичанин расслушал это слово и спросил: «Макила, что это такое?»
— Макила, — сказала Кармен, продолжая смеяться, — значит апельсин. Не правда ли, как смешно зовут они апельсины? Он говорит, что ему хотелось бы попотчивать вас макилой.
— Да? — сказал англичанин. — Ну, так принеси и завтра макилы.
В то время, как мы говорили, вошел лакей и доложил, что обед готов. Англичанин встал, дал мне пиастр и подал руку Кармен, как будто она не могла идти одна. Кармен, все со смехом, сказала мне:
— Я не могу пригласить тебя на обед, но завтра, как только станут бить сбор на парад, приходи сюда с апельсинами. Ты найдешь комнату, меблированную получше комнаты в улице Кандилехо, и увидишь, все ли я по-прежнему твоя Карменсита. Потом мы потолкуем и о делах цыганских.
Я ушел, и вследь мне несся хохот Кармен и крик англичанина: «Приноси же завтра макилы!»
Я вышел сам не свой. Ночь я не спал, и утром был в такой досаде на изменницу, что решился, не видавшись с нею, отправиться из Гибралтара. Но при первом ударе барабана мужество покинуло меня; я взял лоток с апельсинами и побежал к Кармен. Стора окна ее была приподнята, и я видел большой черный глаз ее, высматривавший меня. Напудренный лакей тотчас ввел меня к ней. Кармен дала ему какое-то поручение, и как скоро мы остались одни, она засмеялась диким смехом крокодила и бросилась мне на шею. Никогда не видал я ее прекраснее. Убрана, опрыскана духами… мебель, крытая шёлком; занавесы, шитые золотом… а я — черен и грязен, как разбойник! «Минчорр, — говорила Кармен, — мне хочется все перебить здесь, поджечь дом и убежать в Сьерру». И затем следовали нежности… и потом смех… и потом она плясала и рвала фалбалы на своем платье: никогда обезьяна не делает таких прыжков, таких гримас, таких шалостей! Наконец она угомонилась и сказала мне: «Слушай, поговорим о деле. Я хочу, чтоб он отвез меня в Ронду, где, видишь ли, у меня сестра-монахиня… (тут новый хохот). Мы проезжаем через одно место, которое я тебе скажу. Вы бросаетесь на него, но, — прибавила она с дьявольской улыбкой, — знаешь ли, что надо сделать? Пусть Кривой выйдет первый. Вы держитесь немного поодаль. Рак ловок и храбр; пистолеты у него добрые… понимаешь?» Она снова захохотала, и от этого хохота меня кинуло в дрожь.
