Тысячи человек были убиты и изувечены. Многих сослали в дальние города. Их злоба и обиды стали копиться и киснуть там.
Медные деньги отменили. Их можно было обменять — за сотню медных денег давали одну серебряную. Однако военная нужда не убывала. Казна стала торговать табаком — зельем, проклятым церковью. Табак пудами шел в Сибирь. В селах были открыты кабаки, чтобы не только городские, но и крестьянские полушки текли в казну.
Настала внутренняя тишина. Царь Алексей Михайлович почасту вспоминал предсмертные слова патриарха Иосифа: «Как человек здоров, так мыслит живое, а как господь примет, ин ни до чего станет».
По-прежнему хотелось жить, быть добрым. Из ссылки вернули протопопа Аввакума, взяв обещание не проповедовать, молчать. В крещенье 1663 года Алексей Михайлович писал двоюродному брату:
«Нарядись в ездовое платье, да съезди к сестрам, будто бы от меня приехал, да спрошай о здоровье… Да извещаю тебе, что тем утешаюся, что столников беспрестани купаю ежеутр в пруде. Иордань (освященная прорубь) хорошо сделана, человека по пяти и по двенадцати человек, за то: кто не поспеет к моему смотру, так того и купаю, да после купанья жалую, зову их ежедень, у меня купальщики те едят вдоволь, а иные говорят: мы-де пороком не поспели, так-де и нас выкупают да и за стол посадят».
Многим мечталось сесть за государев стол, за скатерть цвета серебряного снега, величиной во всю Россию.
Ранней весной того же года в сторону Крымской Перекопи шел по оттаявшей степи отряд калмыков, донских и запорожских казаков. Головщиком был Разин.
У него было состояние человека, который долго мыкался в чужих краях, коверкал свой язык и вдруг уверился, что он чужим не нужен. И надо думать о себе и о своих.
Горький и сладкий дух степи по странной причуде памяти напоминал вонючие астраханские улицы. Спасибо воеводе Григорию Сунчалеевичу Черкасскому: отверз глаза незрячему.
После многозначительных переговоров с калмыцкими тайшами Степан считал себя едва ли не правой рукой Горохова. Когда его послали через Астрахань на новые переговоры, ему уже мерещились какие-то особенные отношения между Москвой и Доном и собственная роль в них.
Несколько месяцев их продержали в Астрахапи. Черкасский писал в Москву, будто не знает, где теперь калмыцкие тайши. В том же письме подсовывал Калмыцкому приказу своего племянника Каспулата, тот уже ездил в степь. Степан в обиде покинул Астрахань.
Черкасский на прощание сказал ему: «С калмыками мы сами разберемся. Подберем вам товарищев для драки с крымцами». Вот — подобрали: полсотни всадников со всех улусов Серень-тайши. Донских и запорожских казаков было пять сотен.
