Эй, ключи прохладные!
Солнце, солнце —
Благодать,
Тоненькие лучики!
Хорошо ручьи глотать
Пенные, гремучие.
Я травинку в рот возьму,
Клейкую и сочную,
Муравьиную возню
Изучу воочию,
Разгляжу в ручье лесном
Юркий штрих форелевый,
И в ракитнике густом
Черешок свирелевый...
Павел Андреевич не только сочинял и пел свои песенки, играя на свирельке, подобно буколическому пастушку, он записывал их. Сочинив должное количество виршей, не забывал отнести в издательство. Не сразу в издательство: сначала на радио, затем в газету, в журнал — и тогда уже в книжку. Выпустив, сколько положено по уставу Союза писателей книжек, Павел Андреевич в этот союз поступил, рекомендованный и обласканный видными — даже с самого дальнего острова — поэтическими величинами.
Так что времени он не терял: стал заслуженным лесоводом, признанным поэтом. Приведенные выше стихи Павла Андреевича не потому приведены, что они лучшие или выдающиеся стихи, — я цитирую наугад, полистав одну из книжек, — а потому, что эти стихи написаны в свободное от лесоводства время или, может быть, заодно с лесоводством. В этом их особенность и существенное отличие от стихов, сочиненных поэтами-профессионалами: те пишут стихи в рабочее время.
Мой товарищ жил на острове так долго, что мерой его островной жизни стали даже не годы, а десятилетия; он жил по сосновому летосчислению.
Детей своих он проводил — в армию, в институты и встретил — из армии, из институтов. Дети стали на ноги, повыходили замуж, переженились. Сосновые боры стали неотъемлемой частью пейзажа на острове.
Время от времени на прилавках книжных магазинов появлялись тоненькие книжки стихов островного лесничего. Портреты автора свидетельствовали о том, что борода его сделалась еще более сивой. Но поэт глядел на портретах по-прежнему молодцом, жизнелюбом.
Стихи его внушали уверенность в том, что, как в песне поется «на острове нормальная погода». И если бы книжки Павла Андреевича, его песенки-вирши вдруг перестали доходить до меня, если бы поэт-островитянин почему-либо замолчал, то это все равно, как если бы замолчал над рекой в роще весной соловей. Ну, не соловей, то хотя бы певчий дрозд замолчал. Умолк единственный, сокровенный, только этому месту присущий голос, значит, что-то не так...
Вообще я замечал, что каждая местность — пусть она невелика и незаметна — может разговаривать со всем миром на языке искусства, одинаково внятном для многих. Если язык искусства в данной местности почему-либо не развился в достаточной мере или заглох, то и местности суждено погибать в немоте. Пусть даже это густонаселенная и обширная местность.
