Свернули на Главную улицу, называемую теперь улицей Карла Маркса. Здесь Авельянеду кольнуло как бы легкое беспокойство – не предвестие того неизбежного волнения, что ждало его впереди, а отголосок чего-то, оставленного еще в камере. Этот укол был каким-то образом связан с делегацией французской компартии, виденной им несколько минут назад. Он стал рассеянно перебирать в памяти отдельные элементы – физиономию человека, похожего на Андре Марти, ухмылку его рябого соседа, оттопыренный мизинец Посконникова – и вдруг образ маленького флажка на столе навел его на разгадку. Всю неделю в газетах писали о готовящемся полете французов в космос – первом в истории запуске, который мог наконец нарушить звездную монополию большевиков. Авельянеда живо интересовался этой темой, отдыхая на “французских” статьях от бесконечного перечня собственных преступлений. Из ста напечатанных слов восемьдесят приходились на долю будущего астронавта, Филиппа Лагранжа – кинематографического красавца с ямочкой обольстителя на гладко выбритом подбородке и копной совершенно белых волос. Газеты без конца тиражировали снимок с космодрома Куру в Гвиане: ярко освещенная солнцем ракета “LEF–1” с расшифровкой по борту “Liberte Egalite Fraternite”, улыбающийся Лагранж в скафандре на площадке высокой металлической лестницы. Полет должен был состояться прошлым вечером, но утром Авельянеда газет, вопреки обыкновению, не получил и не знал, чем всё закончилось. Не желая беспокоить читающих фалангистов, он с сомнением посмотрел на возницу и без всякой надежды спросил:
– Скажи-ка, братец, что там слышно о полете Лагранжа?
Однако тот – совершенная колода с виду – откликнулся на вопрос с живейшим энтузиазмом.
– Отложили из-за неисправности двигателя, – сказал он, поправив на голове облезлую шапку, и, будто с горы, пустился в подробные технические объяснения, употребляя такие слова, как “удельный импульс”, “дренаж” и “тетраоксид”. Авельянеда уже успел заскучать, когда крестьянин вдруг замолчал, покосился на фалангистов и, понизив голос, произнес:
– Вообще-то мне не велено с вами говорить, но… Славно вы их тогда, под Гибралтаром!
– Кого? – не понял Авельянеда.
– Как кого? – тот вытаращил глаза. – Англичан!
Не встретив в диктаторе поддержки, возница вдруг помрачнел, отвернулся, по-вороньи ссутулился на передке и за весь остаток дороги не произнес больше ни слова.
Здесь, на улице Карла Маркса, наконец показалась часть тех, кто пришел посмотреть на казнь. Не поместившаяся на Пласа-Майор толпа выплеснулась на окрестные улицы – Сарагосы, Жироны, Филипа III и другие, – где и застыла подобно головам Лернейской гидры. Люди, которым не хватило места на площади, не могли ничего увидеть, но их, вероятно, волновала сама возможность находиться рядом, и поэтому никто из них не расходился. Лица стоящих были обращены в сторону Пласа-Майор, так как все они, поверив слухам, считали, что диктатор уже находится там, в Каса-де-ла-Панадерия. Убеждение это было столь сильно, что когда явился он сам, при полном параде, стук ослиных копыт никого не насторожил. Лишь когда повозка приблизилась, смятение прошло по толпе, и вся она, будто поле подсолнухов, повернулась к Авельянеде. Так и не услышав криков на улицах города, он ждал, что проклятия и вопли раздадутся здесь, но толпа только охнула и замерла. Замерла на секунду, потому что в следующую – так же медленно, будто не по собственной воле, а подчиняясь энергии отлива – начала расступаться, давая повозке дорогу. Источником этой силы не были стоящие вдоль тротуаров вооруженные фалангисты, напрасно посланные сюда для поддержания порядка: толпа поглотила их, не заметив. Нет – движение исходило от нее самой. В глаза Авельянеде бросился двухметровый детина, который не глядя отодвинул своей рукой-оглоблей сразу пятерых, в том числе такого же громадного, как он сам, фалангиста. Под напором человеческой массы не выдержала витрина пекарни. Стекло хрустнуло и с тусклым дребезгом осыпалось внутрь, на свежеиспеченные булки и пирожки, прижатый к витрине рыжебородый пекарь в засаленном колпаке повалился туда же. Однако, упав, он не издал ни звука, а сел на груде осколков и продолжил не мигая смотреть на повозку. Жители домов распахивали окна, срывали с них москитные сетки, убирали прочь опунцию и герани. Двое маленьких внуков выкатили на балкон коляску с парализованным дедом – обмякшее тело не шелохнулось, но водянистые глаза поплыли за катафалком, выражая, вопреки бессилию плоти, самую суть движения. Напряженно вслушиваясь в эту – столь неподходящую случаю – тишину, Авельянеда, впрочем, не обольщался, поскольку приписывал ее эффекту неожиданности. Стараясь лишний раз не глядеть по сторонам, он готовился к тому, что через минуту, самое большее через две в спину ему полетит тысячеголосый вопль, и заранее принимал его, ибо только так, принимая, мог оставаться неуязвимым. Меж тем когда впереди, в одном из распахнутых окон ожил радиоприемник, чья-то рука тотчас его задушила, вырвала с корнем непрошеный звук, словно сочла его кощунственным в такую минуту.
