С площади Коминтерна свернули на проспект святого Франциска, нареченный фалангистами в честь Антонио Грамши. В эту минуту чуть позади, из распахнутых дверей публичной библиотеки выходила толпа маленьких пионеров, ведомых молодой хромоногой учительницей. Увидев старца в повозке, мальчишки, идущие впереди, удивленно застыли, перешептываясь, и от них какая-то внезапная весть порхнула по головам. Бог знает что они вообразили, но когда повозка повернула на проспект, малыши дружно бросились за ней.
– Ленин! Ленин! – сбиваясь с ног, радостно галдели ребятишки. Некоторые из них сорвали с себя красные галстуки и размахивали ими, пытаясь привлечь внимание старца. Позади, с гримасой ужаса на лице, потрясая конским хвостом, ковыляла учительница.
Вероятно, необычная униформа и медаль на груди Авельянеды ввели их в заблуждение – ведь неизвестно, какими представляли себе Ленина новоиспеченные мадридские пионеры. Но едва малыши поравнялись с телегой, стриженый фалангист оторвался от книжки и наставительно произнес:
– Это не Ленин, дети! Это враг мирового пролетариата.
Услышав это, одни еще бежали по инерции, другие остановились как подстреленные. Мгновение спустя запыхавшаяся учительница, в страхе поглядывая на повозку, уже отчитывала ошарашенных сорванцов, а те, всё еще не веря, теребя в руках концы пионерских галстуков, смотрели диктатору вслед. Авельянеда улыбнулся и помахал ребятишкам рукой.
Проехали ажурное здание, в котором четверть столетия назад помещался центральный клуб черногвардейцев. Круглая башенка, где любил сиживать Роха, была начисто снесена снарядом. Закопченные стены приняли цвет униформы тех, кто когда-то устраивал здесь шумные кутежи. Пожар, впрочем, лизнул здание только снаружи: сквозь разбитые окна была видна нетронутая обстановка. Пожилой задумчивый дворник сметал осколки стекла, царапая мостовую жесткой проволочной метлой. На повозку он не обратил никакого внимания.
Мысли Авельянеды еще витали вокруг столиков кафе “Робеспьер”, когда впереди, со стороны Королевского собора, послышалась мелодия скрипки. Он сразу узнал ее, ибо за годы странствий по городам научился отличать по голосу от тысячи других. Мелодия была печальной, она медленно возносилась к верхушкам деревьев, плавно покачивалась над ними, а затем опадала, чтобы через минуту возобновить свой траурный полет.
Сегундо стоял на невысоком парапете между церковной оградой и памятником Горацио Паскуалю (вернее, тем, что от него оставили фалангисты, – от покойного премьера уцелели только мраморный пьедестал с золочеными буквами и две бронзовые стопы, тускло блестевшие на срезе). На скрипаче был его обычный задрипанный пиджачок, чужие, узковатые брюки в светлую полоску и рваные коричневые сандалии, каких он отродясь не носил. С того дня, когда они виделись в последний раз, он порядочно исхудал, но был, кажется, невредим, если не считать забинтованной головы. По тому, что у ног его не стояло ни шляпы, ни ящика, а сам он не выразил при появлении повозки ни малейшего удивления, Авельянеда заключил, что Сегундо ждал его – каким-то чутьем догадался, что катафалк проедет именно здесь. Однако, увидев слезы на глазах скрипача, он удержался от радостного приветствия, которое едва не сорвалось с его губ, и сердито воскликнул:
