Тот сиял, как начищенная монета.
– Ну разумеется, нам всё известно. Я всего лишь хотел удостовериться в вашей честности.
– Это чертовски любезно с вашей стороны, – презрительно фыркнув, Авельянеда протянул ему недочитанный “документ”.
– Не торопитесь, сеньор! – улыбаясь, Санчес вытащил из стакана шариковую ручку. – Здесь кое-чего не хватает. Только две буковки, больше не нужно.
Авельянеда посмотрел сначала на Санчеса, затем на ручку и остался неподвижным.
– Или вы предпочитаете остаться клоуном? – в глазах коменданта снова заплясали насмешливые огоньки.
Поколебавшись, Авельянеда взял ручку и поставил внизу подпись – две литеры, давно забытые литеры.
– Вот и прекрасно, – Санчес спрятал бумагу в папку и сунул ее в ящик стола. Засим его лицо приняло официальное выражение, хотя лукавый блеск в глазах всё же остался. – Чтобы не тревожить вас дважды, сообщу сразу. Именем революционного правительства я уполномочен известить вас, что вам выпала честь присутствовать на последней публичной казни в испанской истории. Казнь состоится на следующей неделе, в пятницу, в десять часов утра. Место проведения – Пласа-Майор. Явка обязательна. Личных вещей при себе не иметь.
Авельянеда выслушал эту речь спокойно, даже с некоторым облегчением – слишком долго он к ней готовился.
– Это всё? – спросил он после заминки, разглядывая на руках кончики отросших ногтей.
– Всё. Не смею вас больше удерживать, – Санчес сахарно улыбнулся. – Набирайтесь сил. И берегите голову – она вам еще пригодится.
Тяжело, так, будто к каждой его ноге было привязано по ведру воды, Авельянеда встал и направился к выходу. Но уже на пороге, будто припомнив что-то, снова повернулся к коменданту.
– Как поживает ваша птицеферма?
– Что? – Санчес возвел над столом немигающий взгляд. Он уже успел вернуться к своей вышивке. В толстых пальцах блестела игла с вдетой оранжевой ниткой.
Но Авельянеда не ответил. Волоча на себе незримые ведра, он вышел в коридор, где, не меняя ни позы, ни выражения лица, всё так же торжественно и сурово ожидали его юные фалангисты.
* * *
В тот же день его перевели в тюрьму на площади Двенадцати мучеников, в одиночную камеру, где в годы Империи содержали приговоренных к смерти политических преступников. Лязгу отпираемой железной двери предшествовал долгий переход по темным извилистым коридорам, которые сменялись крохотными лестничными площадками, дюжиной истертых ступеней и новыми извилистыми коридорами. Тюрьму выстроили на второй год после прихода Авельянеды к власти, но сам он здесь, разумеется, не бывал и никогда не думал, что изнутри она такая большая. Удивляла также стерильная тишина. Старых жильцов, вероятно, давно отпустили, а новых еще не завезли, и никто не смущал новичка истошными криками из подвалов или протестующим грохотом кружек о глухие кирпичные стены.
