– Это верно, – согласился Пабло и, поправив на голове пилотку, почти без всякого усилия ухнул ботинком в замок.
Что-то ржаво хрустнуло, дверь, дребезжа, медленно отворилась.
– Свобода, дедушка, – ощерился Пабло. – Такие дела.
Увидев сомнение в глазах Авельянеды, он, вероятно, счел себя недостаточно убедительным, отступил немного назад и, набрав в легкие побольше воздуха, зычным голосом возвестил:
– Сво-бо-да!
Он хотел крикнуть что-то еще, но жуткий сдавленный рокот внезапно его оборвал.
Авельянеду швырнуло в сторону. Последним, что он увидел, был подброшенный в воздух Пабло и парящие куски развороченной мостовой. Остальное поглотила боль и едкий, всепроникающий запах горячего тола.
Когда Авельянеда пришел в себя, в клетку, скрипнув половицей, робко вступил боец Красной Фаланги. Перед глазами возникли рыжие сапоги, синие штаны со штрипками (из кармана торчал грязный фиолетовый платок), криво пришитая к рукаву алая матерчатая звезда. Довершали портрет редкие кошачьи усики и немигающие мальчишеские глаза, в которых было поровну малодушия и отваги. Если бы не винтовка в руках, паренек вполне сошел бы за обычного мадридского студента, притом из тех, что коротают время в библиотеке, а не за картами или в пивной.
Обстрел между тем прекратился, лишь на юге еще звучали приглушенные расстоянием хлопки. Пласа-Майор была окутана вязкой, подсвеченной солнцем желтоватой пылью. Шагах в десяти от клетки, уткнувшись лицом в мостовую, лежал неподвижный, присыпанный штукатуркой Пабло.
Как только Авельянеда пошевелился, фалангист направил на него винтовку и визгливым голосом произнес:
– Именем революции вы арестованы!
Проступившие сквозь завесу очертания танка и мрачные лица восседающих на броне танкистов подтвердили, что он не шутит.
Однако встать арестованный отказался. Успев ощутить во рту солоноватый привкус крови, Авельянеда прикрыл глаза и снова провалился в густую, звенящую темноту.
* * *
Довольно долгое время, которое могло в равной степени оказаться как месяцем, так и днем, Авельянеда провел без сознания. Тьма была плотной, тяжелой, вроде подушки из черного бархата, которую приложили к лицу и давили, давили сверху с монотонным безличным упрямством, удушая не только свет, но и малейший проблеск мысли, воспоминания, чувства. Иногда, впрочем, сознание возвращалось, но это были только зарницы, смутные, отрывочные, длиной в один короткий взмах полусонных ресниц. За это время он успевал рассмотреть белый больничный потолок, край такой же белой, в желтых потеках, стены, маленькое деревянное распятие да несколько соседних коек с лежащими на них перебинтованными телами. Тела стонали и отчаянно извивались, будто личинки, пытавшиеся выбраться из кокона смерти. На серых хлопчатобумажных простынях виднелись бурые и красные выделения. Авельянеда мог поручиться, что всё это уже было когда-то, но где именно, с кем, вспомнить не успевал, поскольку чья-то невидимая рука вновь прикладывала к лицу тяжелую бархатную подушку. Иногда над ним возникал мордастый детина в нательной солдатской рубахе, чрезвычайно похожий на Пабло. Детина был так же черен, так же небрит и точно так же не вынимал изо рта сигарету, отчего их можно было принять за братьев, хотя последнее вряд ли соответствовало истине. Псевдо-Пабло склонялся над Авельянедой, дышал на него табачищем и поил из миски водой, которая имела отчетливый привкус машинного масла. “Ну как, очухался, дед?” – спрашивал он хриплым прокуренным голосом, роняя пепел на смятую простыню, после чего пропадал, превращаясь сначала в свое мутное подобие, а затем в бежевое пятно, теснимое глухой обморочной темнотой. На Авельянеду, который уже давно так близко не видел человеческого лица, его физиономия действовала почему-то успокаивающе.
