-- Да нет, просто взбрело вдруг в голову.
-- Ну, в общем-то... Так сказать, в качестве гипотезы допустить можно.
-- Ты эту идейку начальству подбрось.
-- Что ты! Они же с ума спрыгнут, на стены полезут! А меня, как провокатора, в коробок сунут. Разве ж им можно о таком!
-- Ну тогда бывай, секретчик, -- Евгений Захарович устало помахал рукой и поспешил выйти.
###Глава 7
Место это было примечено им давно. Зеленый скверик для детей и старушек в окружении глухого генеральского квартала. Кряжистые старинные шестиэтажки надежно укрывали крохотный оазис от уличного грохота, от дыма, от людской толчеи.
Он сидел на скамье, расслабленно вытянув ноги, лениво ворочая тяжелыми белками глаз, чувствуя невероятную усталость во всех членах. Неподалеку от него, на такой же скамейке, сидели молоденькие девицы. Время в их песчаных часах текло еще медленнее, а потому девицы лениво тянули из полиэтиленового кулька пиво. Впрочем, может быть, это был квас, но Евгений Захарович все же склонялся к тому, что в кульке шипело и пенилось пиво. Скверик ему определенно нравился. В подобных местах -- в детстве он взрывал бомбы и с проволочных самодельных установок запускал ракеты
. Топливо изготавливалось из обыкновенных газет, пропитанных раствором селитры. Насыщенный раствор, вымачивание, а после просушка полосами на кухонной батарее. С треском, сообщающим о боеготовности, бумажные полосы отваливались от радиатора, и он собирал их в пачки, как какой-нибудь Гобсек дензнаки, сортируя и обвязывая бечевкой. В те времена подобное горючее считалось дворовой валютой, и за несколько подобных полос можно было преспокойно выменять пригорошню автоматных гильз или даже блатной нож с выскакивающим из рукояти лезвием. Ни ножом, ни гильзами
он так и не обзавелся. Евгению Захаровичу казалось, что он был не слишком мудрым в детстве, и сейчас это ему нравилось. Кто-то когда-то сказал: скучно быть мудрым, ибо не о чем вспомнить. Память Евгения Захаровича отнюдь не пустовала.
Прикрыв глаза, он дремотно прислушивался к интонационно небрежным замечаниям девиц, к крикам малышей и оживленной болтовне воробьев. Удивительно, но шумливый этот фон ассоциировался у него с тишиной, с абсолютным покоем. Он не мог осмыслить, почему того же самого никогда не ощущал в институте, где пощелкивали пишущие машинки, приглушенно доносились разговоры из курилок и шелестели на столах документы. Он не понимал разницы, но отчетливо ее чувствовал.
