Это она про меня: ребенок. Я, хоть и больно слишком было, чтобы удивляться, все-таки немножко удивился: только что я был сучонок и гаденыш, а теперь вот ребенок. Ребенок! Ребенок – это когда сандалики, носочки, штанишки со складочками и рубашечка с пуговками, вот как у Хорошенького, и куча своих игрушек, и родители несчастные буржуи. А я – ну какой я ребенок, ну смешно.
А иди ты, говорит папа. Это он Мамаше. Ты же, говорит, хотела, чтобы я побеседовал. Вот я сейчас и побеседую. Вали, говорит, и щенка своего прихвати, корова.
Мамаша своего Хорошенького быстренько в охапку и за дверь. Сестренка как побежит ко мне, ручки протянула, но папа ее ногой толкнул тихонечко, и она к двери отлетела, как сухой листик осенью. Очень легкая была. А мне говорит: ну все, щенок, достал ты меня совсем.
И все как-то закрутилось противненько, и писк такой в ушах, и в животе больно. А потом почему-то все кончилось. То есть я понял, что уже лежу на полу, и пол приятно холодный, и мне больно, но как-то спокойно и даже немножко хорошо. А вверху ноги, ноги, как столбы. Много ног. А потом понял: это не просто ноги, это ментовские штаны. Менты, много ментов. И кто-то меня за лицо трогает. Смотрю: Мамаша Хорошенького. Трогает и говорит: ты живой? Живой?
Я вообще-то уже сто лет как не ревел, но тут мне захотелось. Я ее сына до крови побил, а она меня вот так вот. Пожалела типа. Это ведь она ментов вызвала, кому еще-то, соседи привыкли давно. И пришла ведь еще проверить, живой я или помер.
Я укусил себе язык, чтобы не реветь, и медленно сел. После такого быстро нельзя садиться, упадешь. Слышу, кто-то говорит: может, в больницу его, в больницу?
Эх! Вот ведь люди, они думают, что знают, как лучше. Ну куда меня в больницу? А Сестренка? Вообще дурные, ну куда я ее дену? Она же умрет без меня. Вот так просто тихонько ляжет в уголочек и умрет, никто и не заметит.
Мне хорошо, говорю. Мне ничего, хорошо.
И меня не забрали. А папу увели. Вдвоем под руки взяли и увели. Он еще повернулся ко мне, когда в дверь выходил. Говорит: дождался, щенок, ну ничего, я вернусь и еще с тобой побеседую. А менты ему: тихо-тихо, иди давай, разговаривает он.
И мы остались с Сестренкой. Она подползла ко мне, тихонечко обняла, и мы посидели так немножко на полу, покачались. Потом я повел ее на кухню. Там еще осталась папина еда и водка. Водку я убрал в холодильник, чтобы папа, когда ее найдет, не ругался, что теплая. Не навсегда же его забрали, вернется. А еду дал Сестренке, и она немножко поела. Мне совсем не хотелось. Даже нюхать еду было противно. Но я все равно сидел вместе с Сестренкой, пока она ела.
